Остров Надежды - [50]

— Добродетели, вынужденные обстоятельствами?

— Если хотите упрощать — да!

— Следовательно, при возвращении в обычную обстановку все возникает вновь?

— Лишь в какой-то мере.

— Как нормальное движение жизни?

Куприянов нашарил в ящике стола пачку сигарет, покрутил, отложил в сторону, вздохнул:

— Отвыкаю. Хотя тянет. Вернусь — задымлю.

— Разрешите считать это ответом на мой вопрос?

— В биологической жизни. Для надежности уточняю: рецидив пороков возможен при возвращении к прежним обстоятельствам, в прежней среде.

— Общественной?

— Уточните.

— Обстоятельства, присущие всему обществу, или индивидуальные? Вернулся, мол, к себе.

— Понимаю. — Куприянов ответил еще на один телефонный звонок, попросил прийти Лезгинцева. — Есть сорт людей, — продолжал он, — если без навешивания ярлыков — вредных по своему характеру: хитрят, мимикрируют, а, раскрываясь, выпускают вонючую жидкость. Наша задача — воспитать, не поддаются — списать. На ответственные задания таких не допускаем.

— Существуют инструкции, нормы порядочности?

— Инструкцией честь не лимитируется. — Куприянов не допускал иронии. — Нам нередко мешают извне, приезжают некие легкомысленные товарищи… — Смущенно замялся, мысль свою не развивал. Подойдя к окну, протер запотевшее стекло. — Люблю свои корабли еще и за их способность не бояться никакой погоды. Не страшны тайфуны и грозы, как поется в нашей песенке…

Снежный заряд, по-видимому, понесся над скалами и обрушился на беззащитную тундру. Доносился глухой рокот прибоя. День был, как и положено, ночью. Свет настольной лампы ломал лицо Куприянова. Казалось, то подбородок стал длиннее, то правая щека больше левой, то один глаз ниже другого.

— Товарищ Ушаков, можно вас попросить об одном одолжении? — неожиданно опросил Куприянов, когда по всем признакам аудиенция казалась законченной.

— Пожалуйста. Располагайте мною. Буду ли я полезен?

— Спасибо. — Куприянов замешкался с дальнейшими объяснениями, куда-то безуспешно звонил, советовался, похоже, с Голоядом. Чтобы его не стеснять своим присутствием, Ушаков вышел в другую, смежную комнату.

Столик, два стула, на стене — групповая фотография на фоне подлодок: главком, Максимов, бывший комфлота, переведенный на повышение, гражданские, судя по занятому ими месту на снимке — конструкторы.

Ушаков, стоя у столика, просмотрел «Красную звезду». Газета писала о долге. Красивые молодые офицеры снялись в позе киноартистов. Через речку, проламывая лед, неслись танки с длинноствольными орудиями. А было время, когда подводные танки считались невероятной тайной.

Куприянов вышел минут через десять в взвинченном состоянии. Не понимая, куда они так спешат, Ушаков еле поспевал за своим молодым спутником.

Недавно отбушевала метель. Свежие сугробы, казалось, еще шевелились. Матросы лопатами расчищали выезд из складов. По-прежнему горели фонари. Воздух был размытого фиолетового цвета, а снег лиловый. Вот так краски! Самый надменный враг импрессионизма поднял бы руки.

Куприянов остановился отдышаться после крутого подъема.

— Мы идем к Лезгинцевым, — выпалил он.

— Зачем?

— Спасать своего товарища. — Куприянов не скрывал гнева: — Она, словно дочь станционного смотрителя, решила бежать с Вагановым. Подумать только, перед самым походом! Мы должны спешить… — Куприянов, чтобы спрямить путь, полез вверх, проваливаясь в снегу почти по пояс.

— Послушайте, может быть, мне-то незачем?

— Прошу вас, — Куприянов приостановился, обдал его паром. — Я ее почти не знаю. Являться одному…

— Да и вам зачем?

— Как зачем?! — взвился Куприянов. — В таком состоянии в поход?

В квартире Лезгинцевых они не обнаружили никаких следов драмы: ни битой посуды, ни разверстых чемоданов и шкафов — чисто, благопристойно.

Хозяйка принимала неожиданных посетителей в домашнем халате — только-только из кухни.

— Помилуйте! Джентльмены! К женщине без предупреждения? Раздевайтесь, присаживайтесь, читайте «Неделю», пока я закончу. — Она растопырила пальцы. — Чистила треску. Ужасная проза…

Куприянов растерянно улыбался, почему-то дул на кончики пальцев, как бы отогревая их, и не решался присесть.

— Разве Юрия Петровича нет дома? — спросил он раздавленным голосом, когда хозяйка возвратилась.

Татьяна Федоровна устроилась в кресле, закурила и окинула крайне смущенного замполита презрительным, уничтожающим взглядом.

— Не притворяйтесь, Куприянов. Мне до чертиков надоели доморощенные Громыки. — Она затянулась, закашлялась, смяла сигарету. — Явились от имени и по поручению? Уговаривать или приказывать?

Куприянов овладел собою, губы сжались, жесткая складка прорезалась между бровями. Как не бывало ни робости, ни чисто юношеской застенчивости. Ушаков с радостью определил появление откуда-то изнутри того самого, что можно широко назвать комиссаром.

— Кто из вас разыгрывает комедию, Татьяна Федоровна? — спросил он.

— Ага, ясно. Как говорится, маски сброшены. Перед вами объект, такая-разэтакая женушка военнослужащего, нежелательный довесок… — Она яростно перешла в атаку.

«Ну, ну, как ты вывернешься?» — подумал Дмитрий Ильич, прикрывшись пухлым экземпляром «Недели» и делая вид, что изучает обведенную красным карандашом статейку.