Остров на всю жизнь. Воспоминания детства. Олерон во время нацистской оккупации - [9]
Уже на следующий день ловко маневрировавшее на песчаной дороге дребезжащее такси времен Первой мировой войны подъехало к нашему дому в Вер-Буа. За рулем сидел пожилой краснолицый мужчина в берете, месье Глодон. Лицо у него лоснилось, от него пахло вином и чесноком. Он говорил без умолку, нахваливая свое такси и дом, где нам предстояло жить, – это был наш будущий хозяин.
Вдевятером и вместе со всем багажом мы загрузились в огромную машину и поехали в Сен-Дени. По дороге машина сломалась прямо посреди виноградников. Только далекие всадники с развевающимися кудрями и заброшенная ветряная мельница, лишенная крыльев, нарушали однообразие этого плоского пространства. Небо над нами казалось огромным – гораздо больше, чем любое небо, которое мне когда-либо приходилось видеть. Океана не было видно с дороги, но запах водорослей ощущался повсюду и становился все сильнее по мере того, как остров сужался к северу. Мы покинули лес Вер-Буа, его бессмертники и карликовые гвоздики, чтобы переехать в это новое место, суровое и открытое всем ветрам. То, что я увидела, привело меня в отчаяние. Тем временем месье Глодон справился с поломкой. Он довольно долго что-то чинил, потом наконец завел мотор при помощи ручки, все это время не прекращая свой нескончаемый монолог, – и мы отправились дальше, издавая страшный грохот и испуская клубы черного дыма.
Дом месье Глодона находился в самом центре деревни. О том, как он выглядел изнутри, я почти ничего не помню. В памяти всплывает только одна сцена – дети, плачущие в плохо освещенной комнате с цементным полом. Вид у дома был унылый, но маленький треугольный дворик отчасти это скрашивал. Он был окружен разными пристройками, хаотично разбросанными и образовывавшими в центре небольшую площадку, залитую бетоном. В центре возвышалось старое фиговое дерево, крона которого служила широким навесом, а у подножия красовались циннии в старых консервных банках.
До этого я никогда не видела фиговых деревьев – климат Парижа для них слишком суров. Гладкий серый ствол и шероховатые зубчатые листья приводили меня в восторг. Смятые фиговые листья пахли дорогими духами. Я хорошо помню, как, сидя летним вечером на высокой ветке, я знакомилась с тем, каким разным может быть вкус свежих фиг (до этого мне доводилось пробовать только сушеные плоды, продававшиеся в пакетиках). В зависимости от спелости вкус мог быть слегка терпким, если фиги еще не созрели, кремово-сладким или, если они уже начинали бродить, даже кисловатым, как молодое вино.
В моих воспоминаниях вкус свежих фиг смешан с отчетливым чувством тревоги. Я и сейчас слышу голос Эдуара Даладье, премьер-министра Франции, объявлявшего о начале “Странной войны”, во время которой французская и немецкая армии, не двигаясь с места, стояли друг против друга по обе стороны границы.
Где-то подо мной во всю мочь орало радио месье Глодона. Я была растеряна. Не знаю уж, было ли это связано просто с дурными предчувствиями или конкретно с речью Даладье, которая звучала фальшиво. Но в тот день я впервые почувствовала, что Франция может проиграть войну.
Потом бабушка приказала мне слезть с дерева. Нам все время говорили, что мы должны хорошо себя вести, иначе французы подумают, что русские – дикари.
Глодоны постоянно подглядывали за нами, и довольно скоро это стало совершенно невыносимо. Бабушка пустилась на поиски нового дома. Я упросила взять меня с собой, когда она собралась опять пойти к мэтру Лютену поговорить насчет большого дома. Он располагался недалеко от порта Сен-Дени, и бабушка обратила внимание, что на нем висит надпись “Сдается”. В деревне его прозвали “дом Ардебер” – по имени владельца.
Уже кончался сентябрь, но в тот послеполуденный час на острове по-прежнему царило лето. Мы впервые со времени переезда шли пешком от Сен-Дени до Шере – шесть километров по автомобильному шоссе, асфальтированному и обсаженному старыми вязами. Все остальные дороги в окрестностях Сен-Дени были грунтовыми и извивались, разрезая местность, как искрящиеся известняковые ленты. В те времена Олерон был серебристым.
Дорога, по которой мы шли, была прямой и потому казалась очень длинной. К счастью, сбор винограда был в самом разгаре, и по краям виноградников стояли тяжелые телеги, груженные бочками и запряженные лошадьми. Множество мужчин и женщин, пользуясь только простыми ножами, с невероятной быстротой срезали гроздья винограда – каждый шел по своему ряду.
Мы остановились полюбоваться их трудной работой, отточенными движениями и женскими старомодными белыми чепцами под названием “кишенотт” – они напоминали еще о временах Алиеноры Аквитанской[14], когда остров находился во власти англичан. Тогда этот чепец назывался kisnott[15]. Это была защита не только от нежеланных поцелуев, но и от солнца и мух, тучами летавших вокруг работников и их лошадей.
Воздух был наполнен кислым запахом забродившего винограда, так что прохожие не соблазнялись роскошными спелыми гроздьями. В доме Лютенов нас приняла мадам Дюваль. Нотариус и его жена были на похоронах. Мадам Дюваль проводила нас в большую столовую и предложила по чашке чаю и печенье. Дом нотариуса меня заворожил. Натертая воском резная мебель эпохи Ренессанса в столовой показалась мне невероятно роскошной. А еще мне очень льстило, что я, как взрослая, пью чай с дамами, и они позволяют мне участвовать в их беседе – они разговаривали об Алиеноре Аквитанской. К счастью, чтобы идти к Лютенам, я надела свое самое лучшее летнее платье (как и все, что я носила, оно было сшито моей матерью) из светло-голубого льна, скроенное как халат. Его украшала моя самая ценная вещь – брошка с бирюзой, старинное русское украшение, которое мне подарила моя крестная мать Серафима Павловна Ремизова. Мне нравилось поглаживать эту брошь – она помогала мне верить, что мы когда-нибудь все-таки вернемся в Плесси-Робинзон и вокруг нас опять будут наши друзья.
