Остров на птичьей улице - [44]

«Я должен еще раз услышать его голос», — сказал я себе. Это не мог быть отец. Но ведь этот человек кого-то ищет. Может, кого-то, кто раньше прятался здесь. Его голос мне был слишком знаком. Или мне это просто казалось. Или у этого человека голос действительно похож на голос моего отца. Все может быть. Я дрожал от напряжения. Они снова поднялись наверх. Потом начали открывать двери отсеков подвала.

— Идем?

— Посидим минутку.

— Украдут нашу лестницу. Пойду подниму ее наверх.

Я услышал сначала удаляющиеся, потом, через некоторое время, приближающиеся шаги.

— Понимаешь, они убили его здесь. Я не надеялся, что кого-нибудь найду. Просто хотел увидеть это место. Как побывать на кладбище.

— Ничего. У нас есть время, — сказал второй.

— Так или иначе, мы должны были войти в город.

— Когда состоится встреча?

— Когда стемнеет, — послышался голос отца.

Стало тихо. Были слышны лишь обычные звуки улицы.

— Что она видела?

— Кто?

— Эта санитарка.

— Мальчик побежал, — снова услышал я голос отца, — старик побежал за ним, а за стариком — полицейский. Старик ударил полицейского ножом.

— А мальчик?

— Мальчик вбежал внутрь. Они вошли вслед за ним и убили его на месте.

Я не мог пошевельнуться. Все было ясно. Папа думал, что я убит. Я хотел выбежать и броситься к нему на шею. Что же я стою? Не кричу? Очень просто. Потому что я не верил, что папа придет. Теперь я это понял. Не верил очень давно. Ведь это было невозможно. Но не хотел себе в этом признаться. Не позволял себе ни минуты сомнения. Только благодаря этой уверенности я продержался. Но теперь я уже не мог поверить, что это может случиться. А ведь он сидит сейчас наверху, это точно.

Я заставил себя подняться. Заставил себя идти. Вышел, не соблюдая никакой осторожности. Они оба поднялись с места. Не испугались. Просто это было для них неожиданно. Увидели, как я выхожу.

— Мальчик, — сказал первый.

Он был высокий и широкоплечий, как папа. На них обоих были меховые полушубки и сапоги. Как на крестьянах. И меховые шапки. Папа не мог меня узнать. По крайней мере до тех пор, пока я не снял фуражку. Мне было очень тяжело поднять руку. Потому что меня душили слезы. Я не мог не разрыдаться. Уже знал себя. Не мог сделать ни одного движения, чтобы не разрыдаться еще до того, как брошусь к нему.

— Алекс.

Он не кричал. Только сказал это очень странным голосом, — наверно, так говорят, когда видят мертвого.

— Папа.

Это, пожалуй, конец всей истории. Но я не могу удержаться, чтобы не рассказать, как я, к их огромному удивлению, спустил веревочную лестницу. А потом объяснил им рисунки, которые были сделаны мною на полу — отметки, до каких пор можно было стоять во весь рост и на коленях в те дни, когда еще не заделали ворота. Потом показал им укрытие. И рассказал им абсолютно все, с самого начала. Как я попал сюда и жил в подвале, и ничего не знал о бункере. Как семейка Грин не хотела отдать мне наши продукты и как другие люди забрали у меня то, что я нашел. Вернее, не я, а Снежок.

Рассказал о польских ребятах и катке. О Стасе. О пане Болеке. О враче. О мерзком Янеке. О Фреди и Хенрике и о металлическом пруте, который я должен был поставить в окне по диагонали, если мне понадобится помощь.

Мы сидели в шкафу. Папа знал, что в нашем бункере никого не осталось. Он там уже был. В шкафу было довольно тесно. Я сделал им «чай», и они пили его с кусочками сахара. Потом поели сухарей с вареньем. Я показал им свою кладовку наверху, которая теперь было пуста, и рассказал, как обвалился верхний пол.

— Чудо, что он еще держится, — сказал папа.

— Действительно, это чудо, — проговорил его приятель.

Папа никак не мог успокоиться. Все время смотрел на меня. Неужели я так изменился? Ведь прошло совсем немного времени. Примерно, пять месяцев. Наверно, я слегка вытянулся. Что может быть еще? Он сказал, что я был ребенком, а теперь у меня лицо мужчины. Это было не совсем так. Бороды у меня не было. Я уж не говорю о голосе.

— Просто я научился сам устраивать свои дела, — сказал я. — Это все. А в остальном все осталось по-прежнему.

Я рассказал папе про немца и вытащил пистолет, чтобы отдать ему. Чистый и смазанный. Точно такой, каким я получил его от Баруха. Папа крепко меня обнял.

— И у тебя не дрожала рука?

— Папа, — с упреком сказал я. — Ты что, забыл, как мы тренировались?

Он не забыл. Он отдал мне пистолет и показал свой маузер. Большой и тяжелый, какие носят немецкие офицеры.

— Теперь он твой, — сказал отец.

Он был рад увидеть Снежка.

— Он тоже изменился, — со смехом сказал отец.

— Раньше он не был такой большой и толстый. Пойдешь с нами к партизанам? — спросил он Снежка.

Мы все вместе рассмеялись. Потихоньку. На улице были люди.

— Алекс, — вдруг сказал отец, — поставь железный прут в окне — Болек может быть только один. Мы с ним встретимся здесь.

Я вышел и поставил в окне прут.

Да, я плакал, когда обнимал отца. Я обнимал его изо всех сил. Он тоже плакал. И я не знал, плакал ли я из-за себя, от счастья, или потому, что ждал его слишком долго и даже не признавался самому себе, что перестал верить, что он придет. Или, может, плакал просто потому, что плакал он. Ведь слезы заразительны. Так же, как и смех.