Вот уже который раз прихожу к лекальщику Сергею Блинову, выпытываю, что было самое интересное в его жизни. По его глазам, ответам видно, что он бы с удовольствием избавился от меня, что я ему надоел, но он терпит; терпение — одно из главных качеств, необходимых хорошему лекальщику.
Сегодня он встречает меня более радушно, ставит стул, сам садится напротив. Ему лет двадцать шесть-двадцать восемь. Скуластое лицо, строгие карие глаза и пышная шевелюра жестких волос делают его мужественным и, пожалуй, красивым.
— Может, это и не то, что от меня требуется, но я буду рассказывать о граненой звездочке.
Ни одним мускулом стараюсь не выдать своей радости — наконец-то!
Сергей достает из пластмассовой коробочки маленькую звездочку, напоминающую ту, что носят Герои. Только не золотом, а синевой отливает ее стальная поверхность. Она так чисто сделана, что видишь в ней свое отражение.
— Значит, вы расскажете, как добились такого мастерства?
— Нет, не об этом. Да и делал ее другой человек. Собственно, мой рассказ, если хотите, о человечности… Непонятно? В то время, о котором пойдет речь, я тоже плохо понимал…
Я, тогда еще ремесленник, вместе со своими товарищами проходил практику на заводе. Обучал нас Суровцев, мастер замечательный! Мы любили его, а все же за глаза называли «конусом». Череп у него как-то чудно скошен. Кстати, когда он узнал, что его так зовут, он не рассердился, не раскричался, только воскликнул изумленно: «Шестьдесят лет был Иваном Яковлевичем, а эти зимогоры прозвали 'конусом'!»
Мы тогда были озорниками, ничего не скажешь. Умели смеяться по самому незначительному поводу, высказывали обо всем торопливые суждения и мечтали о чем-то необыкновенном…
Помню, как-то сидели на заводском дворе около цветочных клумб — с первых дней войны котлован с водой остался, его и окружили клумбами, не хватало только фонтана. Смену мы свою закончили, но уходить не спешили, отдыхали, любуясь пестротой цветов, сверканием солнца.
Я, грешный, люблю лето, особенно теплое, яркое, без сильных ветров, люблю не только потому, что природа одевается в зелень и радует глаз, люблю за доброту, которую, по моему твердому убеждению, лето приносит людям. Летом всегда больше смеха, неистощимого веселья, летом человек находит себя сильнее и красивее.
В то время, когда мы весело болтали обо всем, из цеха вышел токарь Горохов. Вся его фигура в этот солнечный день показалась нам особенно нелепой. Он был в потрепанной, десятки раз стиранной куртке, поношенных брюках, заправленных в грубые кирзовые сапоги, его морщинистую шею плотно обтягивал глухой ворот сатиновой рубашки. Шел он сгорбясь, словно нес громадную тяжесть, на угрюмом лице — неприступная суровость. Таким мы видели его и раньше, но просто не обращали внимания, а тут вдруг он всем бросился в глаза. Сразу наступило неприятное молчание. И не жалость к нему была на наших лицах, а, наоборот, какое-то внезапно подступившее озлобление.
С нами была девушка Ира Соколова, этакое милое создание, сводившее многих ребят с ума, — заносчивое и самоуверенное. И вот, когда токарь проходил мимо нас, она вызывающе выкрикнула:
— Вот человек, на нервы действует! Ни улыбки, ничего! Спорю, что никто не слышал от него ласкового слова!
— Что ты хочешь, он кошелек с улыбками давно потерял.
— Недаром вниз смотрит: ищет!
И тут нас как прорвало. До сих пор вспоминаю со стыдом. Мы бездумно, со злобой начали глумиться над ним, старались перещеголять друг друга в хлестких словечках.
А он шел не оборачиваясь, только как будто сгорбился еще больше.
Видимо, мы так бы и продолжали до тех пор, пока он не скрылся из глаз, если бы перед нами не встал Саша Зорин, побледневший, с дрожащими губами.
— М-мерзавцы! — задыхаясь и страдальчески морщась, произнес он. — Дураки! Никогда не ожидал… А ты, Ирина, вот станешь матерью и единственного сына потеряешь, может, и ты будешь такой, даже хуже…
Сбитые с толку этой неожиданной вспышкой, мы притихли. Первая опомнилась Ира.
— Какой матерью? Какого сына? Что ты городишь?
— А вот такого! У Ивана Михаиловича на войне сын погиб. Раньше, говорят, он не такой был.
Было всем неловко после его слов. Мы пристыженно молчали.
— Почему ты не говорил до сих пор? — мигая густыми ресницами, удивленно спросила Ира. — Ты знал? Знал. И надо было сразу сказать. Как комсомолец сказать должен.
— Вот сумасшедшая! — отмахнулся Саша. — С больной головы на здоровую… Горазда!
— Нет, это тебе даром не пройдет, — не слушая его говорила Ира. — Так не поступают. Может, ему помочь надо!.. — Она хотела еще что-то добавить, но только вздохнула, присела к клумбе и стала рыхлить пальцем и без того мягкую землю.
— Можно и сейчас. Сходить никогда не поздно. Я уж думал об этом.
— Думал! — передразнила Ира. — Плохо ты думал! Вот отправить тебя просить извинения. Больше ничего не остается.
