Остров - [4]

Гретель восприняла все очень серьезно. Сходила к пальме, принесла карандаш и блокнот и вручила ему (“Руки только вытри сначала, а?”).

— Слушай, — поразился Ганс, — откуда это все у тебя?

— Из рюкзака, милый. Ты бы иногда интересовался, что там лежит. А то в следующий раз положу тебе пару кирпичей!

Ганс начал писать по-русски, но зачеркнул. Почему-то ему показалось, что писать надо английскими буквами, причем не по-английски, он бы никогда не написал таких слов без ошибок, а вот просто — “как слышится, так и пишется”. Он написал: “Fucus vesiculosus”, некоторое время смотрел на написанное, проверяя — не выглядит ли неверным, а потом зачем-то добавил букву “L” и точку. Теперь было в самый раз.

Гретель смотрела, хмурясь, потом что-то решила и сказала: “Идем домой? Сегодня надо тебе поработать”, — но видно было, что какую-то мысль она продолжает думать и даже немного тревожится. Ганс решил не тормошить ее — сама расскажет, когда время придет.

* * *

Обратная дорога была тяжелее. Они миновали знакомых негров, которые зашли уже по пояс в воду и не спеша тянули частую сетку, невод, а вода внутри вскипала от тех же мелких рыбешек. Углубились в пальмовую рощу, спугнули игуану невероятного зеленого цвета, срезали кокос и напились чуть мыльного сока. Передохнув, направились вверх по тропе. Против ожидания, они довольно быстро поднялись до дороги, но тут уже Гретель скуксилась, стала ворчать на жару и зачем они пошли в такую даль. Хорошо, попался попутный пикап со знакомым водителем, Ганс сел в кузове на пол, откинулся на мешок с рисом. Гретель свернулась клубком, положила голову ему на колени, даже, кажется, уснула, а он смотрел на убегающую дорогу и размышлял.

Что-то сильно смущало его в их нынешней жизни. Он был счастлив, сердце мгновенно теплело и таяло, когда он думал о Гретель, а уж тем более когда она была рядом — вот как сейчас. Ничто вообще его не беспокоило: ни болезни, ни тревожные мысли, ни нужда, ни обязательства. Он немного и с удовольствием работал физически, а по вечерам, после шести, когда солнце садилось в бухте, писал забавную и бесконечную историю — о какой-то нездешней жизни. Он толком даже не мог понять, что его подталкивает писать о незнакомых ему, скорее всего, вымышленных людях, но ему нравилось смотреть, как сталкиваются их характеры, как герои думают, обманывают друг друга и выручают из беды, страдают от невыполнимых желаний. Гретель раз в три дня перечитывала то, что он написал, разбирала самым жестоким образом — она была, когда надо, насмешлива и остра на язык, — а изредка хвалила и говорила: “Вот это — настоящее”. Он не знал, чем закончится его история, и больше того — что сделают его герои в следующий момент, но это его не очень даже и беспокоило.

И вот недавно он понял то, что, казалось, было очевидно, но не приходило ему в голову много месяцев. Он неплохо знал человеческие характеры. Он знал несколько городов и стран, то есть представлял себе не только памятники и достопримечательности, но и каждодневную людскую жизнь, звуки улицы, и запахи, и погоду, и настроение, например, в Сиэтле или Монако. Он только не знал — откуда он это знает. А главное — ничего не знал о себе самом, кроме обрывков детских воспоминаний, и это его не побеспокоило ни разу за время жизни в саду у миссис Ройс.

Пикап остановился на перекрестке под названием Четыре угла, они соскочили на обочину, помахали водителю и направились по тропинке вниз, к пансионату. Гретель ожила и строила планы — как они сейчас насыплют в вино побольше льда и будут с террасы смотреть на закат, а потом она нажарит китайской еды со свежими травами, которые они набрали три дня назад на соседнем холме, но в деле еще не пробовали.

Все так и получилось, по плану. Они сидели на террасе, смотрели, как солнце стремительно погружается в океан, как загораются огоньки на яхтах; слушали обрывки мелодий, когда бриз доносил их с набережной. Играли, видимо, в ресторанчике “Китовый позвонок”: слышно было и рояль, и саксофон, когда мелодия взлетала вверх.

Потом Гретель творила свою китайскую фантазию в сковородке-вок. Уже стемнело, искры летели в небо, блюдо пугающе скворчало и трещало. Потом они ели двумя вилками прямо из сковородки, столкнулись пару раз лбами, опять смеялись и дурачились.

А еще чуть позже Ганс включил лампу над столом и достал тетрадку. Перечитал последний кусок, чтобы вспомнить звуки и запахи, но сегодня рабочее настроение не накатывало, как это было вчера или позавчера — да в любой день, если подумать.

— Гретель, — спросил он, развернувшись на табуретке, — ты помнишь, как мы с тобой познакомились?

— Конечно. — Она пошевелила губами, считая петли, и оторвалась от вязания. — Ты сам разве не помнишь?

— Вот и расскажи, что именно ты помнишь. Мне надо.

— Для книги?

— Нет, просто так. Хочется понять — одинаково мы помним или нет.

— Хорошо. Я сидела и нюхала цветок. Потом подняла голову и увидела тебя.

— Где это было?

— В саду, у причала слева. У старой миссис Хоббс. Я сидела на берегу пру-

дика.

У миссис Хоббс действительно был единственный на острове небольшой пруд, и вода в нем была даже в сухой сезон, правда, солоноватая. Миссис Хоббс была тогда уже очень стара, и служанка вывозила ее в кресле на лужайку перед домом утром и вечером, на час, не больше, пока не слишком жарко. Она разрешала — правда, только хорошим знакомым — заходить в ее сад, сидеть в настоящей тени, под платаном, и любоваться цветами.