Остров Буян - [9]

В смутные годы[35], когда они оба росли, дворяне во Пскове не кичились своим дворянством. Стольничий сын Афоня Нащекин вместе с Федькой Емельяновым летом, бывало, играли в свайку и в рюхи, зимой — в снежные городки. Они вместе учились целый год грамоте у того же дьячка. Время их развело: сын дворянский был увезен в Москву, купеческий сын для обычки в делах был взят отцом к торгу…

Воевода сел на коня и отъехал, Ордин-Нащекин махнул своему слуге. Встретясь с дворянином взглядом, Емельянов поклонился ему.

— Здорово, Федор! Слыхал о твоей беде. Что делать — во всем его божья воля! — сказал дворянин, уже сидя в седле. Он снял шапку и, набожно перекрестясь на собор, уже не глядя в сторону Федора, разбирал поводья.

— Дельце к тебе, Афанас Лаврентьич, дозволь заехать, — поспешно выкрикнул Емельянов.

— Скорое дело? — спросил дворянин, явно недовольный задержкой.

— Живая душа погибает! — ответил Федор.

— Ин заезжай, коли так, ныне после обеда.

Ордин-Нащекин преобразился: выходя из церкви с воеводой, он был медлителен, важен. Вскочив на коня, стал быстр в движениях, развязен. Последние слова он крикнул, уже тронув с места коня. Жеребчик взметнулся под всадником и, вызывая зависть дворян, в туче пыли мгновенно скрылся по направлению к Рыбницкой башне[36]…

Когда Емельянов подъехал к своему долу, два казака у его крыльца держали под уздцы мышастого долгогривого жеребца не хуже того, на каком ускакал Афанасий Лаврентьевич. Конь косил пугливым глазом, прядал ушами и беспокойно переступал. Тонкая серебристо-голубая кожа на его шее вздрагивала. С удил на сухую траву падала хлопьями белая пена.

— Здоровы, казаки! — окликнул Федор.

— Здоров, гость торговый! Околдовал тебя жеребец? — отозвался Никифор Снякин. — Видал я намедни, как ты на него загляделся. То я его и дворянам не отдал — тебе сберег. Неделю ходят толпой, друг у друга отбить хотят.

— Буде врать, — одернул его Федор. — Кабы цену дали, и ты бы отдал, да просишь безбожно, за то не берут.

— Цена по товару, и товар по цене, — ответил Снякин.

— Какая ж твоя последняя цена? — сурово спросил Федор.

— Строг ты, купец! Весь в покойного батьку! Наша цена — как первая, так и последняя, — ответил с достоинством Снякин, — полтораста рублев, и уздечка твоя, да и все четыре подковы бери в придачу, — лихо добавил он.

— А на каждой по восемь дыр, да в каждой дыре по гвоздю, да по три шипа на каждой подкове прикинь — то и сходно! — подхватил второй казак.

— Пустобрехи, право! — усмехнулся Емельянов. — Сто с четвертью получай да вина полведра — вот тебе красная цена. Попусту врать не люблю. Любо — бери, нелюбо — уходи. Назад не покличу: обычай таков у меня!..

— Не купецкий обычай! Купцу о цене рядиться — что мед пить! — сказал казак. — Ставь ведро да бери жеребца — деньги надобны… — заключил он, сдаваясь.

3

Емельянов один на двуколке подъехал к дворянскому дому и пешком прошел по двору Ордина-Нащекина. Дворянин без спеси, по-дружески встретил его у дверей и провел в просторный, богатый покой, стены которого были необычно украшены саблями, кинжалами, секирами разной иноземной и русской работы. В двух железных кольцах, свисавших с потолка, качались два ярких попугая. Большое веницейское зеркало[37] в узорной серебряной рамп торжественно сияло в простенке между окон, чудесно повторяя образы всех вещей, а напротив ковер во всю стену с удивительно вытканной картиной, изображавшей Авраама[38] и странников у шатра, ласкал взор нежными красками. В углу перед кивотом[39] горела лампада, сверкавшая искрящимися хрустальными гранями в золотой оправе. Все эти необычайные вещи способны были привести в удивление не только Емельянова, но многих из знатных дворян, чьи дома почти не отличались от простонародных. С любопытством взглянул Емельянов исподлобья на эти диковины.

— Помнишь, в свайку играли бывало. Сыграем нынче в шахмат, — просто предложил дворянин, расставляя на доске медные фигуры.

— Не тем голова занята, Афанас Лаврентьевич. Я по страдному делу к тебе, — сказал Федор.

— Ну, сказывай. Чем могу, пособлю… Да садись ты, садись!.. Эй, Сергунька! — позвал дворянин.

В комнату пошел молодой слуга, провожавший Ордина-Нащекина поутру к обедне.

— Дай зеленого по стакану, что немец привез из Риги, — приказал хозяин.

— Там коня привели, Афанасий Лаврентьевич, — сказал слуга.

— Какого коня? — удивился Ордин-Нащекин.

— Так, пустяшный жеребчик тебе в поминок, — вмешался Федор. — Вели на конюшню поставить в худое стойлишко. После, будет досуг, по пути поглядишь.

— Пойдем вместе глядеть! — оживленно позвал дворянин. — Люблю я коней!

— Да нестоящий жеребчишка, чего и смотреть! — возразил Емельянов. — Трудиться не стоит.

Но дворянин уже вышел во двор.

Снякин с товарищем держали коня у крыльца.

Как бы на заказ для этого коня, шитая серебром, красовалась теперь на нем серая бархатная попона с кистями. Голубизна конской лоснящейся шерсти была вправлена в серебряную оправу. Жеребец казался ожившим изваянием с живыми огромными глазами. Стальные удила хрустели на зубах, и казалось, вот-вот он их разгрызет.

— Федор Иваныч! Федя! Вот ублажил! — не скрывая восторга, воскликнул Ордин-Нащекин. — Ведь я ночи не спал об этом коне! Ан ты для меня его укупил… Вот спасибо! Дай руку…