Остров Буян - [229]

— Молчи! — перебил Хованский. — Быть так: людям своим с сего часу не велю над городом жестковать, а держать войско у города покуда еще не отстану. А как поцелуете крест, и тут я от города отступлюсь и дворян пущу по домам, а в город лезти с войском не стану. И то я творю, гнев государев на себя навлекая, чтоб крови избыть…

— Пошто ж государю христианская кровь! И он, чай, возрадуется миру в государстве! — слащаво сказал Русинов.

— Так, стало, боярин, не отойдешь от города? — решительно и резко спросил Михайла, берясь за дверную скобу.

Хованский гневно нахмурил брови, покраснел, но на этот раз удержался.

— Уразуметь надобно, господа земские выборные! — сказал он, с усилием произнося эти слова, противные его нраву. — Уразумейте вы, — с расстановкой добавил он, — и набольший боярин мочен не все творить! Я вам два укрепления даю: первое — что люди мои псковитян трогать не станут с сего же часу, другое — что тем же часом, как крест поцелуете, так и войско свое уведу. Чего хотите еще? — обратился боярин к Михайле. — Скажите миру, и он, господа, вам спасибо скажет, что этак упословали. И того прежде не слыхано, чтобы бояре государевы с мужиками посольские дела вершили!.. — Голос боярина дрогнул. — Я с вами держу речь, а от того отцам моим посрамление! Николи Хованские с мужиками не говорили, а делаю то для христианского закону!

— Спасибо, боярин! — воскликнул Русинов, пока никто не успел возразить…

Если бы не послы меньших — он бы поцеловал боярскую руку от умиления. Он не ждал и такого исхода от своего посольства и радовался тому, что сможет похвастаться псковитянам успехом. Он уже знал, что скажет народу: «С боярином честью надо было, а молодших людей посланцы обидно сказывали боярину, вот и не так добро вышло».

— Прощай, боярин, — сказал Русинов, торопливо вставая, пока никто не успел опомниться и потребовать больших уступок.

— Прощайте, — ответил боярин.

— Даст бог, в последний раз свиделись, не поминай лихом! — напоследок сказал Прохор.

А когда послы вышли, Хованский встал перед образом и перекрестился.

Когда Михайла Мошницын и Прохор стали наседать, он колебался — не сдаться ли, не уступить ли, не отойти ли от города. Если бы согласился уйти, он покрыл бы себя бесчестьем… Но спас всегородний староста Русинов, намекнув, что уступка может быть меньшей.

И, крестясь, Хованский промолвил:

— Слава святей, единосущней и нераздельней троице!

И он подумал при этом о том, что, кроме небесной троицы, есть еще троица земная: власть церковная, бояре и богатые торговые гости. И боярин еще раз истово перекрестился.

7

Лихорадка свалила летописца. Бред путался с явью: то наполняли его избу голуби с белыми бумажными крыльями, сложенными из листов «Правды искренней», то пан Юрка, избитый, искалеченный, лежал перед ним на столе между трех горящих свечей, то выходил из угла из-за печки Гаврила и молча с укором глядел на него, заставляя его содрогаться от взгляда. Поп Яков, сидя на печке, кричал петухом, и огромные, как медведи, ползали по полу тараканы…

И вдруг все окончилось. Томила проснулся глубокой ночью, выпил воды, поискал в черепушках, нашел корки хлеба, чеснок и кусок обветрившейся, покрывшейся нежным пушком солонины.

Он зажег свечу и взялся за лист «Правды». Слова на этот раз не лились с пера, как бывало прежде. Летописец принес из сеней всю груду листков, сложил на столе и читал, но слова казались ему холодными и пустыми. Он взялся за перо. «Лист последний», — пометил он сверху.

«Видно, конец пришел городу Пскову. Окружен войском боярским и воротится ныне в лоно неправедной жизни…» — начал Томила.

«А в праведной был ли? — перебил он себя вопросом. — А кто виною тому, что, стряхнувши ярмо боярское, правдой не зажил город?»

«Никто, как я! — с сокрушением и болью признался себе летописец. — Возгордился собой. Я-де чел философию и риторику — мне поучать, а не слушать! Хлебник, мол, человек не книжный — чему научит!.. Эх, пес ты, пес! Не постиг ты, что есть мудрость сердца! И плюнул бы, да не на кого: себе-то в глаза как плюнешь!.. А куда теперь деть все писанья? Кому они! Чего под конец напишешь? Как городом отступили все от Гаврилы да в тюрьму его дали вкинуть? Кого попрекнешь? Как сам горожанам-то в очи глянешь? Аль совесть-то не свирепа — не съест!

Ох, ох, безумия! Писал, блудя разумом, Белое царство; началивал суемудренно и что сотворил!

Заплутаец несчастный, лбом о землю великому мужу тому, кой дыбой тебя унимал! А ты, поганец, дал вкинуть его в тюрьму, клыками не вгрызся в злодеев. Аль зубки, бедненький мой, изломать боялся?! А как теперь в очи соседям глянешь?! Знать, совесть в тебе не свирепа!

Не бежал разведывать, куда засадили Гаврилу, голову ль тайно ссекли, огнем ли замучили насмерть… Домой притащился, сидишь в тиши, от бури укрыт, да сызнова лжеписанием труждаешься, яко бы свет человекам от него воссияет… А что имеешь? Ум мрачен, душу темну, сердце блудно да очи слепы.

С чем прожил житие земное? Полный сундук наложил дерьма, не в отхожее место, а прибрал, как узорочье многоценно! Суторщину смердячью оберегал, словно надобна внукам! Суемудрую риторику да беспутную диалектику нянчил, как мамка, и сердце и ум тому отдал… Суета!.. И ни к чему след суеты хранить — яко тень от облака пыли…