Остров Буян - [217]

— Кто? — крикнул Гаврила, вскинувшись вдруг всем телом.

— Я, Левонтьич! — откликнулся голос Пяста.

Громыхнул засов, и через высокий порог вошли несколько человек, вооруженных пищалями и бердышами. Среди них один был связан и безоружен. Нижняя часть его лица была обмотана полотенцем.

— Выдьте все… Караул держать крепко у башни… — сказал Гаврила.

— Ты, Серега, разжился вином? — спросил хлебник.

Пяст молча подал сулейку с водкой. Гаврила встряхнул ее и приник прямо к горлышку пересохшим ртом, свободной рукой шаря в карманах закуски.

Рыжий звонарь Агафоша вынул из-за пазухи репу и протянул ему.

— Спасибо. Ступайте, робята, — еще раз сказал хлебник.

Все вышли гурьбой, оставив связанного.

Гаврила сам размотал с лица его полотенце и вынул изо рта кляп. Связанный оказался Томилой Слепым…

— Вишь, что стряслось, Иваныч! — сказал хлебник.

— Чего стряслось? Что ты деешь, бесстыдник? — воскликнул Томила. — Аль ты спятил? Аль кровью не сыт?!

— Во как сыт! — указал ладонью по горло Гаврила. — Уж так-то сыт, что уж, видно, и вправду спячу!.. — Он стукнул по груди кулаком, так что гул отдался под сводом. — А покуда не спятил… нет! Покуда во здравом уме в тверезый… — сказал он хриплым шепотом…

— Когда так, то зачем указал меня связана весть? Кабы честью позвал — я бы сам пришел, — возразил Томила, помня последний их разговор.

— Хитер ты! Нет, брат, того я не хотел, чтобы сам ты шел. Я как вора и татя хотел привести тебя в башню. Так и привел! И милости нет в моем сердце к тебе. И не будет ее, Иваныч. Замучу!.. — Последнее слово хлебник прошипел каким-то змеиным шипом.

— Я мук не страшусь, — растерянно пролепетал Томила, еще не зная, зачем хлебник велел его привести.

— Слышь, он мук не боится. Июда подьячий, ин ныне потягнем на дыбу! — сказал Гаврила с какой-то особенной злостью.

Он подошел к кровавой рогоже и резким движением сорвал ее с мертвого тела.

— Признаешь?! Признаешь, изменщик?! Литовщик! Сеятель смуты в людских сердцах! Тварь продажна… Собака!.. — хрипел Гаврила. Он схватил летописца за ворот и с силой гнул его ближе и ближе к кровавому обезображенному телу замученного пытками пана Юрки. Томила понял, в чем дело, но язык его не находил нужных слов. Он словно бы окаменел.

— Признаешь! То твой дружок? От вас двоих смута на город… За невинные души дворян казненных мне бога молить! — исступленно шептал Гаврила. Он, внезапно встряхнув, повернул к себе летописца и глядел ему близко в глаза.

Водочный смрад от его дыханья душил Томилу. От смрада и страха летописца мутило. Он старался не дышать.

А Гаврила шептал:

— Каб не ты, подсыльщик латинский, то не было б смуты в сердцах народа: дворяне бы да попы мутили, а народ бы им в хари харкал!.. А ты им дал укрепленье — то твоя и вина… За что я казнил их?! За твою вину, окаянный! Грамотой славишься и кичишься, мечту плетешь! Да вот куды завели тебя пустые мечтанья! На дыбу вздерну!..

Гаврила неожиданно резким движением кинул перед Томилой пачку клочьев разорванного письма.

— Читай! Читай-ка, изменщик! Литовщик! Сеятель смуты в людских сердцах! Тварь продажная!.. — хрипел Гаврила. — Дружок твой пан Юрка признал под плетьми, какие ты вести сказал посылать за рубеж литовский!

Томила в растерянности не находил слов, без смысла глядя в бумагу. Наконец разобрал он латинские буквы, наконец-то они перестали прыгать и слились в польские слова: «…В Земской избе книжный муж Томила Слепой… Уложение Белого царства… Письма по всем городам писали и ждут восстания всей Руси на царя Алексея… Вы бы, ясновельможный царевич, поспешали бы с войском под псковские стены…»

— Признаешь, язычник?! Читай! От тебя весь корень измены, — исступленно шептал Гаврила.

Томила все понял. Пан Юрка в своей измене его запутал. Как оправдаешься?!

— За что ж мы казнили дворян?! За то, что они Руси не хотели отдать полякам?! Я вину свою искуплю, — продолжал Гаврила, — завтра на дощане укажу тебе топором снесть башку!.. Пыточны речи твои стану читать ко всему народу — пусть ведают все, от кого продажа и кто самозванцу литовскому письма писал…

Томила слушал, застыв, и по-прежнему все еще от неожиданности и обиды не мог ничего сказать в свою защиту. Горло его стеснилось щемящей болью. Пан Юрка лежал мертвый. Разве Гаврила, а с ним и весь город поверят теперь, что он, Томила, прогнал от себя пана, что он не дался в измену?!

Гаврила глядел в глаза летописца, зрачки в зрачки. Тот слушал, застыв и по-прежнему все еще не зная, что сказать в свою защиту… Схватив его за плечи, хлебник вдруг плюнул ему в лицо и швырнул его прочь так, что он, отскочив, ударился затылком о стену…

У Томилы пожелтело в глазах от удара, но он устоял на ногах…

— А нет! Не велю топором тебя сечь: чести много!.. — громко воскликнул Гаврила и раздельно шепотом отчеканил: — На свалку сведу на веревке, где дохлых собак кидают. Да крикну к народу камнями тебя забивать… Сам первый камень швырну… Дохлый труп твой оставлю сопреть на свалке в дерьме!..

— Левонтьич… Гаврила Левонтьич!.. — наконец умоляюще вымолвил летописец.

— Молчи, сатана! — прохрипел Гаврила.

Горло хлебника перехватило от сухости и возбуждения. Голос иссяк. Он жадно, со свистом вобрал в себя воздух, допил вино, схватил со стола сулейку и с размаху швырнул ее в угол. Осколки прыснули из угла по всей башне… Гаврила бессильно сел на сканью. Пяст отворил дверь с лестницы.