Остров Буян - [211]

Битый в Гремячей башне плетьми, Васька признался хлебнику, что носил в тюрьму своему господину харчи и тот дал ему из тюрьмы письмо да велел бежать изо Пскова к коломенскому епископу, который уже приближается от Москвы.

— «…И мы, владыко преосвященный, тебе в том пособим, чтобы войско в город впустить и заводчиков мятежу выдать…» — вслух читал Иванка перехваченное посланье.

— Войско в город?! — воскликнул хлебник. Он схватил за длинные волосы Подреза и ударил его головой о стол. — Войско в город?! — хрипло повторил он. — Заводчиков выдать боярам?!

Связанный Подрез сидел на скамье напротив хлебника. Лоб его посинел от многократных ударов, волосы были встрепаны, щеки, усы, борода были мокры от слез.

— «…Да поспеши, владыко, не то пущая сотрясется беда: замыслили воры заводчики на русского государя войско призвать окаянных литовцев, то и наймуют тысячу конных в Полоцке-граде литовском…» — продолжал читать Иванка.

— Кто замыслил литовцев пустить? — перебил чтение хлебник.

— Кабы знал, уж то не молчал бы! — ответил Подрез. — Что мне беречь их!

— Отколе же знаешь, что есть таковы! Пошто клеплешь на город?

— Ты в башне сидишь, не слышишь. А ты послушай, сходи по торгам!..

— Мало что бабы наврут по торгам! — возразил Гаврила. — Дале читай! — приказал он Иванке.

— «…А мы, чающие твоего прихода, тебе письмо, владыко, писали с два ста человек дворян и попов и посадских, а кто имяны — не пишем от сыска…»

Гаврила взглянул на Подреза. Тот словно одеревенел, ожидая новых побоев…

— «…А буде придешь, и мы на сретенье выйдем. Ино есть среди нас и выборны земские, и стрельцы, и меньшие, и всяких чинов…» — взволнованно и напряженно читал Иванка.

— Кто?! — опять перебив Иванку, глухо спросил Гаврила.

Подрез молчал, опустив глаза в стол.

— Имяны? — сказал хлебник громче.

— Крови чужой на себя не возьму, — медленно выдавил Подрез, — два ста человек на муки не дам.

— Кто в Земской избе? — заорал Гаврила, схватив за виски и снова ударив о стол Подреза. — Кто в Земской избе? Кто в Земской избе?

Иванка глядел на обоих с искривленным лицом.

— Гаврила Левонтьич, не скажет он, буде! — воскликнул Иванка.

— Уйди ты, дерьмо цыплячье! — проворчал со злостью Гаврила. — Кто в Земской избе?! — крикнул он громче прежнего, схватил у Иванки из рук перо, откинул за волосы назад голову Подреза и приставил перо ко глазу бывшего земского старосты.

Иванка зажмурился в ужасе.

— Левонтий… Бочар… — бессильно прошептал устрашенный Подрез.

Гаврила бросил Иванке перо.

— Пиши, — приказал он.

Он шагнул к двери, резко откинул засов и крикнул на лестницу:

— Серега!

— Ай! — отозвался Пяст.

— Палок давай!

— Слышь, Гаврила, — откликнулся Подрез, — с пытки не будет правды. Боярский обычай… Я от муки Левонтия назвал… Бить станешь — иных поклеплю, а грех на тебе…

— Левонтий сам скажет, брехал ты аль нет, — возразил Гаврила, — а бить стану — иных назовешь…

Пяст вошел с охапкой зеленой лозы и скинул ее на каменный пол.

— Вяжи поповщика ко скамье да дери с него все, — указал Гаврила.

— Иван, пособи! — крикнул он.

Иванка, растерянный, встал, не зная, что делать…

Гул бубна внезапно ворвался с лестницы, дверь распахнулась. Гурка с медведем на цепи вошел в башню.

— Здоровы, хозяева! — выкрикнул он. — Ваня, здоров! Левонтьич, вели-ка чужого увесть. Тайное дело.

— Серега, запри его в темную, — сказал хлебник, кивнув на Подреза.

— Сядь, Мишка, на лавку, — велел скоморох, подтолкнув ногою медведя, когда захлопнулась дверь.

Медведь легко встал на задние лапы, передними, взявшись за морду, откинул шкуру с лица и сел на скамью. Зверь оказался тульским кузнецом Иваном Липкиным.

— Что за тайность! Пошто обрядился и кто ты таков? — спросил Гаврила.

— Ух, жара! — сказал тульский кузнец, взопревший под шкурой. — Иван, здравствуй! — приветствовал он Иванку и обратился к Гавриле: — Слышь, свеец я. Стрельцы в ворота иноземных людей не впускают, а мне к тебе надобно. Гурка идет, шкуру медвежью тащит. Я и умыслил.

— Ладно умыслил! — с усмешкой сказал Гаврила. — Чего сказать знаешь?

— Литовски дела, — прошептал кузнец.

— Вон чего! — протянул Гаврила, подвинувшись ближе. — Сказывай, немец, отколь чего вызнал?

— Живу на Немецком дворе, то и вызнал. Литовски купцы меж собой толковали, что на их, на литовские деньги в Полоцке конных наймуют во Псков…

— А ты, немец, пошто же доводишь? Чего тебе, жалко литовских денег? — перебил Гаврила.

— Не денег мне жалко, а Русской земли! — сказал Иван Липкин. — Глумится купец: дал, мол, сотню червонцев, а как его конные люди во Псков придут, тогда он из царских-де житниц червонцы те хлебом воротит…

— Как звать купца? — перебил Гаврила.

— Есель Маркус.

— А ты что ж — в раздоре с ним, что ли? Какие твои дела с Еськой-литовцем?

— Дела? — удивился Липкин. — А что за дела? Он — купец, я — коваль. Что мне в нем?

— Так чего ж ты в доводчики лезешь?! — в недоумении повторил Гаврила.

— А пес его знает!.. Не ведаю сам, — в не меньшем недоумении ответил Липкин. — Да вишь, как он стал глумиться, мне словно сердце дерут… Злоба такая взяла меня. Я и сказал ему: брешешь, крамарь! Не едать тебе русского хлеба! Голодом люди сидят, ключи в руках держат, а хлеба того не берут, а тебе его взять?! Шишку выкуси!