Остров Буян - [209]

Все вокруг улыбнулись, но, словно не замечая насмешки, Хавронья сказала, как прочла по писанному, заранее по пути сложенные слова:

— Просили пожаловать хлеба из царских житниц. Михайла нам не дал. А просим топерво нам дать изменницкий хлеб. На изменных дворах сколь добра! И к чему беречь! — Старуха помолчала, словно выжидая. — Мы за город стоим — нам голодом пропадать, а дворяне воротятся — им добра полны клети. То дело? Чего же ты молчишь? — заключила крендельщица.

И вся толпа меньших загудела:

— Отдай нам изменницкий хлеб, Левонтьич!

Гаврила хлопнул ладонью о стол.

— Вот так Хавронья! — воскликнул он и, внезапно обняв, поцеловал старуху.

— Не козли ты, козел! Молодых цалуй, а мне дело молви.

— Возьмем, Титовна, изменницкий хлеб! В Земску избу не мешкав скачу! — воскликнул Гаврила.

В Земской избе был один Мошницын. Он послал позывщиков к выборным, и через час уже все сошлись во Всегородней избе. Среди выборных царило смятенье: такого еще никогда не бывало…

— Не статочно то, — заявил прежде всех Устинов, — опричь государя, кто над чужим добром волен?

— За свое страшишься! — прервал Устинова Томила.

Он был обрадован тем, что хлебник сам пришел снова в Земскую избу, и надеялся, что восстановится единство властей в городе.

— Твоего не возьмут, — сказал Томила Устинову. — Ты с нами сидишь с начала, и быть тебе с нами в конце. Что я, что ты, что Левонтьич — одна семья! Мы земскому делу верны…

— Я не об своем, — перебил Устинов, — что мое! Я чаю, неправду так расплодим. Заповедь божью припомни: «Не пожелай жены ближнего твоего, ни вола его, ни осла его…» Ныне скажут про нас — «воры», а мы скажем, — «воров нет», а возьмем чужой хлеб, скажут — «тати», а мы чем ответим?

— Не тебе быть в ответе. Заткнись! — не выдержав, оборвал Гаврила. — Дети без хлеба сидят у меньших! И ты тоже нюнишь, Иваныч: «одна семья»! Вовек не бывать Устинову в экой семье…

Хлебник вскочил со скамьи, распахнул окно, не советуясь больше ни с кем, и крикнул на площадь, где ожидала толпа меньших, пришедшая вслед за ним от Гремячей башни:

— Выборны люди приговорили хлеб по записи взять на изменных дворах и раздать по нужде! Земских понятых по хлеб посылаем…

И никто из выборных не посмел возразить Гавриле перед грозной толпой народа.

6

В дворянском доме Ордина-Нащекина творился переполох: на огороде, в конюшне, в амбаре и в подполье дома верная дворня копала глубокие и широкие ямы.

Часа за два до того их сосед, земский выборный Левонтий Бочар, прислал сына. По задам через сад пробрался мальчишка сказать, что ночью придут за хлебом стрельцы.

Уже по городу в ворота казненных за измену, бежавших к Хованскому и сидящих в тюрьме дворян и больших посадских стучались стрельцы с понятыми и вывозили хлеб для раздачи народу.

Простоволосая ключница, мать Аксюши, наблюдала за тем, как в полных хлебом клетях ссыпали в кули зерно.

— Овес — в конюшне, жито — на огороде, пшеничку — тут, гречу — в подполье… А чечевичку да просо оставь, — распоряжалась она, — градских ребятишек жалко: пущай похлебают…

В ворота раздался тревожный стук.

— Ахти мне, бабе нещастной! Царица небесна! Тащите пшеницу живей. Я покуда в воротах расспрашивать стану, не вдруг отопру, — мечась, бормотала ключница.

— Кто та-ам? Кто та-ам? — послышался во мраке ее неузнаваемо спокойный и сонный голос.

— Марьюшка, бесы уже к Вельяминовым влезли во двор — скоро к вам будут! — предупредил через щель в воротах угодливый голос знакомки…

Срезанный вместе с пластом земли дерн, кусты репейника и крапива снова искусно укрыли яму с кулями жита. Конский навоз поверх схороненного овса и просыпанная чечевица с просом прикрыли в клети место, куда зарыли горы дворянской пшеницы. Только тогда снова раздался стук в ворота Ордина-Нащекина…

— Земской сыск! — сказал Кузя Коза в ответ на заспанный голос ключницы, едва успевшей после тревожных и торопливых трудов подняться в светелку.

Мелькнули свечи и фонари. Стрельцы зажгли факелы, и красно-желтые отсветы их сверкнули на лезвиях бердышей…

Дворня стольника, оставшаяся верной хозяину, сбилась кучкой робких овец во дворе.

— Господи боже мой, днем бы пришли! И вам бы искать видней, да без огней бы, а то, боже избави, заронишь еще — и сгорим! — бормотала ключница.

Взяв зажженный фонарь, Кузя пошел в клеть.

— Чего в кулях! Развязывай. Просо! Пиши да клади в телегу! — распоряжался он, стараясь казаться опытным и суровым.

— Что в закромах? Чечевичка? Вали, перемерь да шиши, сколь чети. В кули да в телегу!..

— Родимый, я ведаю — земская воля, да нам-то как? Люди у нас не изменны. Дворянски невольные люди, и нам кушать надо! — причитала ключница, пока стрельцы погружали для вывоза просо.

— Овес где? — спросил, внезапно вмешиваясь, Гурка.

— А нету, родимый, овса.

— А сколь же коней на конюшне? — хитро спросил он.

— Двадцать три с жеребятами только осталось.

— Беда вам! Коней поморите… — сказал скоморох.

— И то — тощают! — с жалобой молвила ключница.

Гурка скользнул в ближайшее стойло, неприметно сунул по локоть руку под сено, нащупал в яслях несъеденное зерно.

— Беда-а! — сочувственно протянул он. — Давно у вас нет овса-то?