Осторожно, крутой спуск! - [3]

Поэтому, когда Скурту засобирался в Португалию — а эта спасительная мысль посетила его после того, как выборы в Молдавии выиграла Партия европейских коммунистов с ее многочисленной оравой претендентов на хоть какую–нибудь власть, Василаки вздохнул свободно. За каждую выпущенную из Старовоскресенской ловушки фуру ненасытный примар сдирал уже двадцать пять баксов, и хотя столько же Георге оставлял себе, каждый вечер, на коленях перед иконой, он просил Всевышнего наслать на Михая если не пулю от такого же как примар бандита, то хотя бы один из неподвластных медицине недугов.

— Хочу на тебя магазин переписать, — сказал Скурту, глядя Георге прямо в глаза, — тебе, брат, доверяю.

Дело происходило за столиком у входа в этот самый магазин, на террасе, где сельские мужики собирались по субботам, если конечно, водились деньжата в прохудившихся карманах.

Не отводя взгляда, Василаки изобразил на лице что–то среднее между преданностью до гроба и полным отсутствием личного интереса.

— Не боись, не обижу, — улыбнулся Михай, — по–братански доход будем делить. Ты ведь не против пяти процентов?

Георге кивнул, скорее с сомнением, но Скурту уже отвернулся, поднимаясь со стула.

— Бабки и копии бухгалтерии высылай ежемесячно. Вот сюда, — и Михай протянул Георге бумажку с португальским адресом.

Василаки послушно сунул бумажку в карман, откуда вынул ее всего раз — когда выбрасывал в помойное ведро. Еще до отъезда Михая он просидел несколько ночей без сна и к моменту выборов нового сельского главы — а им, как и ожидалось, стал, хоть и европейский, но коммунист — в самом центре Старовознесенского, в скверике перед зданием примэрии, на том самом месте, где снесенный демократами бронзовый Ленин когда–то указывал на озеро через дорогу — айда, мол, товарищи, купаться — вырос новый памятник, возведенный на личные средства Георге.

«Пламенному подвигу Якова Вишневецкого посвящается», прочел мемориальную надпись Еуджен Чиботару — новый евро–коммунистический примар Старовознесенского.

— А кто он, собственно, такой, этот Вишневецкий? — повернулся Чиботару к Георге, — и где он тут, так сказать, изображен?

— Яков Моисеевич Вишневецкий, — воодушевился Георге, припоминая заблаговременно заученный текст с плаката, когда–то висевшего в фойе сельского клуба, а теперь служившего частью настила в его, Георге, собственном курятнике, — пионер коммунистического движения в Старовознесенском. Когда первые ростки ленинского учения не без труда укоренялись в окаменевшей помещичье–капиталистической почве Бессарабии, товарищ Вишневецкий собственным примером поднял на борьбу старовознесенских крестьян, пропагандируя тезис о победе революции в отдельно взятом селе. За что и был жестоко убит бело–румынской сволочью, без раздумий отдав жизнь за счастье будущих поколений. Кстати, господин примар, скульптура изображает как раз момент гибели Якова Моисеевича.

Выслушав Василаки с открытым ртом, Чиботару вылупил глаза на памятник. Прямо перед его носом торчала огромная бронзовая задница со свисающими перпендикулярно земле ногами. Замысел скульптора стал ясен, стоило примару разглядеть окружавшие задницу чеканку в форме листочков, поразительно похожих на языки пламени, которые, в свою очередь, обрывались правильным четырехугольным контуром, изображавшем, по–видимому, границу печного отверстия. Надпись, которую озвучил примар, была высечена на мраморной тумбе, пристроенной к композиции сверху и сужающейся к задней стороне монумента, отчего памятник больше походил не на печь, а на небольшого, но прожорливого кашалота, глотающего мужика, по пьяни залезшего в воду в штанах и ботинках. Чиботару даже пугливо оглянулся на озеро, будто и в самом деле ожидал, что водную гладь вот–вот рассечет хвост какого–нибудь хищного существа.

— Живьем в топке, представляете? — грустно констатировал Георге и легонько взял примара за локоть. — Предлагаю почтить память героя минутой молчания.

Опустив глаза, два человека — Георге и примар Чиботару — стали молча рассматривать тротуарную плитку, и неизвестно, до чего бы додумались, если бы у примара было побольше свободного времени.

— Десять процентов с каждой фуры, — шепнул он.

Василаки кивнул, продолжая добросовестно отсчитывать секунды.

— И пятьдесят с магазина, — добавил в полный голос Чиботару и, не дожидаясь ответа Георге и истечения ритуальной минуты, зашагал мимо памятник к дверям собственной резиденции.

В которой, кстати, пришлось сделать евроремонт: о памятнике узнали в Кишиневе и к Чиботару зачастили партийно–государственные боссы, не устававшие похлопывать счастливого примара по плечу.

— Мы будем и дальше углублять, — гудел с трибуны Чиботару и, непременно упомянув все реже покидающих родину старовознесенских девушек, вспоминал Василаки, веселея от мысли, что в эту самую минуту единственный сельский магазин переполнен покупателями и что половина оставленных ими денег — его.

Потому–то Георге и раздумал продавать трактор, хотя Ион Гроссу — мужик что надо, вот повезло–то с соседом! — и предлагал трешку евро: не столько за ЧТЗ семьдесят восьмого года выпуска, сколько за лицензию на горку. Но Василаке, как не было ему неудобно, соседу отказал, тем более, что одна половина доходов с магазина шла целиком в карман Чиботару, в то время как из своей доли Георге мало что видел — почти всё съедали новые расходы.