Осточерчение - [2]

жизнь дурацкая.

18 января 2009 года

Проверка связи

и они встречаются через год, в январе,

пятнадцатого числа.

и одна стала злее и обросла,

а другая одета женой магната или посла.

и одна вроде весела,

а другая сама не своя от страха,

словно та в кармане чёрную метку ей принесла.

и одна убирает солонки-вазочки со стола,

и в её глазах, от которых другая плавилась и плыла,

в них, в которых была всё патока да смола, —

в них теперь нехорошая сталь и мгла.

и она, как была, нагла. как была, смугла.

«как же ты ушла от меня тогда.

как же ты смогла».

и другая глядит на неё, и через секунду как мел бела.

и она ещё меньше, ещё фарфоровей, чем была.

и в её глазах, от которых одежда делается мала,

и запотевают стёкла и зеркала —

в них теперь зола.

«ты не знаешь, не знаешь, как я тебя звала,

шевелила губами, ржавыми от бухла,

месяц не улыбалась,

четыре месяца не спала.

мы сожгли друг друга дотла,

почему ты зла?

разве я тебя предала?

я тебя спасла».

у них слишком те же губы, ладони, волосы,

слишком памятные тела,

те, что распороли, разъяли, вырвали из тепла,

рассадили на адовы вертела.

и одна сломалась,

другая была смела

каждая вернулась домой в тот вечер

и кожу,

кожу

с себя сняла.

у одной вместо взгляда два автоматных дула,

она заказывает два рома,

закусывает удила.

– ну, чего ты молчишь.

рассказывай, как дела.

18 января 2009 года

Старая пластинка

высоко, высоко сиди,

далеко гляди,

лги себе о том, что ждёт тебя впереди,

слушай, как у города гравий под шинами

стариковским кашлем ворочается в груди.

ангелы-посыльные огибают твой дом по крутой дуге,

отплёвываясь, грубя,

ветер курит твою сигарету быстрей тебя —

жадно глодает, как пёс, ладони твои раскрытые обыскав,

смахивает пепел тебе в рукав, —

здесь всегда так: весна не к месту, зима уже не по росту,

город выжал её на себя, всю белую, словно пасту,

а теперь обдирает с себя, всю чёрную, как коросту,

добивает плёнки, сгребает битое после пьянки,

отчищает машины, как жестяные зубы

или жетоны солдатов янки,

остаётся сухим лишь там, где они уехали со стоянки;

россиянки

в курточках передёргивают плечами на холодке,

и дымы ложатся на стылый воздух

и растворяются вдалеке,

как цвет чая со дна расходится в кипятке.

не дрожи, моя девочка, не торопись,

докуривай, не дрожи,

посиди, свесив ноги в пропасть, ловец во ржи,

для того и придуманы верхние этажи;

чтоб взойти, как на лайнер – стаяла бы, пропала бы,

белые перила вдоль палубы,

голуби,

алиби —

больше никого не люби, моя девочка, не люби,

шейни шауи твалеби,

let it be.

город убирает столы, бреет бурые скулы,

обнажает чёрные фистулы,

систолы, диастолы

бьются в рёбра оград, как волны,

шаркают вдоль туч хриплые разбуженные апостолы,

пятки босые выпростали,

звёзды ли

или кто-то на нас действительно смотрит издали,

«вот же бездари, – ухмыляется, —

остопёздолы».

что-то догнивает, а что-то выжжено – зима была тяжела,

а ты всё же выжила, хоть не знаешь, зачем жила,

почему-то всех победила и всё смогла —

город, так ненавидимый прокуратором,

заливает весна и мгла,

и тебя аккуратно ткнули в него, он пластинка, а ты игла,

старая пластинка,

а ты игла, —

засыпает москва, стали синими дали,

ставь бокал, щелчком вышибай окурок,

задувай четыре свои свечи,

всех судили полгода,

и всех оправдали,

дорогие мои москвичи, —

и вот тут ко рту приставляют трубы

давно почившие

трубачи.

5 апреля 2009 года

Шестнадцать строк

Лене Грачёвой

как твой дар выгоняет тебя на лестничную площадку,

снулую улитку, обдирает с тебя твою костяную шкурку

вспарывает под пяткой твоей брусчатку, паркет и плитку,

под ладонью твоей побелку и штукатурку

хер тебе, а не тряпочку, не перчатку, ни другую попытку,

как ещё объяснять-то тебе, придурку

кто тебя кормил этой басней, что хоть ты тресни,

а там спокойней, в другой из жизней

чем оно серьёзнее, тем опасней, и интересней,

и траектория всё капризней

есть суровая предначертанность и борьба с ней,

вперёд и с песней, и настоящие только вы с ней

всё ты хочешь, сынок, чтоб они на тебя глядели,

узнать умели – и понимали,

а ты не покидал бы логова по неделе, плёл

что вы умеете, пустомели, никак не смалывая эмали

и ничем не жертвовал бы на деле, поставка

письменной карамели, да много требуется ума ли

ну так вот тебе полные руки пепла, полные чаек сопла,

и произвол, и дороговизна,

чтобы вера твоя проклюнулась и окрепла,

гордыня твоя усопла, дорога, виза

чтобы ты почуял такое пекло, в котором

всё на тебе просохло, а после радовался до визга

и злословь сколько влезет, язва,

только мы-то полезные, мы не звери

это только ханже неясно:

при виде лезвия люди делаются трезвее

в результате битья вдребезги, лязга,

скрежета железного, из цепей выпадают звенья

и над этим адом что-то начинает светиться ласково,

протягиваясь из бездны,

и расплёскивается по небу, розовея

25 марта 2012 года

Baby-face Whores

им казалось, что если всё это кончится —

то оставит на них какой-нибудь страшный след

западут глазницы

осипнет голос

деформируется скелет

им обоим в минуту станет по сорок лет

если кто-то и выживает после такого —

то он заика и инвалид

но меняется только взгляд

ни малейших иных примет

даже хочется, чтоб болело

но не болит

им казалось – презреннее всех, кто лжёт

потому что лгать – это методично

тушить о близкого страх; наносить ожог