Оставшиеся в тени - [46]
Впечатления детства, кроме того, способствовали возникновению ряда произведений автобиографических: «Логутка» («Страница из жизни») — 1912 год; «Детство Никиты» — 1920 год; «Необыкновенные приключения Никиты Рощина» — 1921 год и др. Но и после этого не иссяк чудесный источник! Уже в 1938 году, раскрывая молодым писателям один из «секретов» работы над романом «Петр I», Толстой подчеркивал особую роль, которую сыграли «запасенные» в детстве наблюдения. Они помогли ему описать петровскую Русь. «Каким образом люди далекой эпохи получились у меня живыми? — говорил Толстой. — Я думаю, если бы я родился в городе, а не в деревне, не знал бы с детства тысячи вещей — эту зимнюю вьюгу в степях, в заброшенных деревнях, святки, избы, гадания, сказки, лучину, овины, которые особым образом пахнут, я, наверное, не мог бы так описать старую Москву. Картины старой Москвы звучали во мне глубокими детскими воспоминаниями. И отсюда появлялось ощущение эпохи, ее вещественность.
Этих людей, эти типы я проверял потом по историческим документам. Документы давали мне развитие романа, но вкусовое, зрительное восприятие, идущее от глубоких детских впечатлений, те тонкие, едва уловимые вещи, о которых трудно рассказать, давали вещественность тому, что я описывал».
Но и это еще не все. «…Читая и перечитывая «Хождение по мукам», мы не можем не заметить, что и здесь те же впечатления детства являются животворным источником бесконечного количества художественных ассоциаций, образов, деталей, пейзажных картин» (М. Чарный. Путь Алексея Толстого, с. 205).
Высоким достижением Толстого был его «алмазный» народный язык. Ранние письма будущего писателя обнажают самые истоки его привязанности к слову, в частности к народным речениям. Сосновские письма густо насыщены просторечиями и фольклорными выражениями: «Ты, мамуличка, ладь, пожалуйста, свои дела поскорее, а то терпеньюшка нету»; «с французским незнай как и быть»; «у нас все время стоят жары…». Свои кожаные рукавицы Алеша не назовет иначе как «голички». Скучая по матери, он свободно переходит в письме на народное песенное присловье, слегка переиначивая его:
(А. Н. Толстой — матери, 29 августа 1896 года. ИМЛИ, инв. № 6315/1).
Кстати, много лет спустя этот стишок, уже совсем по-иному, скорбно зазвучит под пером писателя. Толстой вспомнит его в 1921 году в Париже и первые три его строки (теперь уже в переделке — «на чужой сторонушке») с обозначением: «Народная песня» — поставит эпиграфом к написанному тогда рассказу «Настроения H. Н. Бурова», которым начнет большой цикл своих произведений о белой эмиграции.
Конечно, в детстве Толстой усваивал народный язык безотчетно. В реальном училище он даже стыдился своей «неправильной» речи. Недаром и письма Алексея Толстого с переездом из Сосновки в Самару, а затем в Петербург становятся более гладкими и книжными по языку. А на его ранних произведениях, по собственным словам писателя, сказалось влияние «неточного, приблизительного, неверного» языка декадентской литературы. Пройдет время, прежде чем Толстой от книжной выспренности, характерной для его ранних стилизованных рассказов и символистских стихов сборника «Лирика», вернется — но теперь уже не безотчетно, а как ищущий художник! — к живой стихии народной речи. И «запас» родных с детства слов, ощущений фольклорной образности будет помогать Толстому в труднейшей работе по поискам «алмазного» языка.
Обнаруженные теперь в большом количестве детские и юношеские письма Толстого, прозаические и стихотворные опыты тех лет, какими бы наивными они порой ни были, — самые полные и достоверные свидетельства многих из его тогдашних наблюдений и переживаний, оставивших глубокий след в творчестве писателя. В этом их значение. Но материалы эти не только дополняют представления о творческой истории ряда произведений. Как река с истоков, понятней становятся некоторые черты дарования Алексея Толстого.
Рано развившаяся зоркость глаза и высокая избирательность художнической памяти были сильными сторонами таланта Толстого. Ненасытная «губка» — его память не уставала втягивать в себя многообразие красок, цветов и звуков.
Вот одна деталь, характерная именно для А. Толстого. Известно, какое значение придают многие литераторы записным книжкам. Вести их систематически — это едва ли не первейший из советов, которыми напутствуют молодых авторов с различных «трибун творческого опыта» («Незаписанная мысль — потерянный клад!»). Толстой, в особенности зрелый, скептически относился к записным книжкам. В 1927 году, отвечая на вопросы журнала «30 дней», он заявлял прямо: «О ЗАПИСНОЙ КНИЖКЕ. Вздор. Записывать нужно очень мало». В 1929 году: «Много лет я веду записные книжки, но записываю мало, главным образом — фразы. Раньше записывал пейзажи, случаи, которые наблюдал, и пр., но это мне ни разу не пригодилось: память (подсознательная) хранит все, нужно ее только разбудить» («Как мы пишем»). Несколькими годами позже: «Я пробовал заводить записные книжки и подслушивать фразы. Когда я вклеивал их затем в ткань рассказа, получалось почти то же, как если бы живо писец приклеил к портрету нос, отрезанный у покойника» («О драматургии», 1934).
