Оставшиеся в тени - [236]
Вот что произошло на подлете к Москве и на аэродроме, как рассказывает о том находившаяся в этой поездке Кэте Рюлике-Вайлер:
«…Примерно за десять минут перед Москвой он забеспокоился и стал ходить по самолету туда и обратно. Веселое состояние духа обратилось в страх перед чужими людьми, перед новым городом, который, должно быть, очень изменился, перед празднествами и приемами. Когда самолет пошел на посадку, Врехт был настроен почти что панически. Он первым сбежал по трапу. Около двадцати человек прибыли его встречать: писатели, театральные деятели, репортеры, представители посольства ГДР. Брехт и Елена Вайгель с преподнесенными и зажатыми в руках букетами цветов, восклицания, голоса, смех… — и я не верила своим глазам: в сопровождении столь многих людей он, довольный, спешил через летное поле, подхваченный под руки, слева и справа, смеясь, о чем-то рассказывая, чувствуя себя совершенно естественно и явно как дома.
По дороге к гостинице «Советская» Брехт объяснил, что произошло. Когда он нерешительно сбегал по трапу, он увидел вдруг стоящего у самого спуска товарища Аплетина из Союза писателей, который улыбался ему навстречу точно так же, как четырнадцать лет назад, во время последней встречи в Москве, когда Брехт, спасаясь от фашистов, прибыл из Финляндии.
Рядом с ним стояли Охлопков и Федин, тоже известные по прежней поре. И едва Брехт увидел располагающие лица друзей, он осознал, что снова для него все преодолимо. Он был очень растроган и благодарен за такой способ встречи…»[52]
Вручение почетной награды должно было состояться на третий день по приезде, и каждый день был уплотнен до предела. «…Брехт принял официальное признание его творчества и его деятельности, так сказать, «на высшем уровне» серьезно и спокойно, — рассказывает Б. Райх. — Он не разыгрывал из себя скромнягу, не заслуживающего «высокой награды», но и не стал вести себя как заносчивый рыцарь высокого ордена. Он сохранял сосредоточенность мастерового, изделия которого одобряют…
В Москве Брехт, разумеется, попал в цейтнот. Он должен был присутствовать на многих официальных встречах, организованных в его честь, посмотреть спектакли московских театров и вести переговоры об издании его произведений. Однако он не жалел ни времени, ни энергии для того, чтобы сделать что-то важное для своих друзей. Он побеспокоился, чтобы могила его сотрудницы Греты Штеффин содержалась в порядке…» («Вена — Берлин — Москва — Берлин», с. 328; 329–330).
В торжественный день вручения премии Брехт произнес две речи.
Одна из них хорошо известна. Она перепечатывается ныне во многих изданиях сочинений Брехта. Он тщательно к ней готовился, писал, шлифовал, оттачивал каждое слово.
Сознавая значимость момента, 57-летний Брехт давал в ней сжатую схему движения истории двадцатого столетия, как предстает она глазам почти ровесника века, свидетеля двух мировых войн, революционного взрыва и многих последствий Великого Октября. Он говорил о переплетах уроков истории и опыта рядового ее участника, о том, как сложилась и на чем держится его позиция непримиримого врага капиталистической эксплуатации, приверженца принципов социалистического коллективизма, сторонника дружбы с Советским Союзом и активного борца за мир.
Это было сжатое «кредо» гражданина, общественного деятеля, писателя, которое Брехт, стоя у микрофона, огласил с листков бумаги в Кремле.
Другая речь ни по каким своим качествам, конечно, не идет в сравнение с первой.
Она была лишь случайно застенографирована на застольной салфетке. И смысл некоторых ее выражений для большинства присутствующих остался неясным.
Однако между обеими речами, по существу, есть глубокая внутренняя связь, которую, мне кажется, легко ощутит всякий, прочитавший книгу.
Поэтому передадим слово для заключительного свидетельства той же К. Рюлике-Вайлер:
«Во время роскошного банкета, который вечером после вручения премии был дан в зале гостиницы почти для ста человек — по большей части писателей и деятелей театра, — Брехт, наряду с другими, также держал небольшую речь, которую я по ходу дела застенографировала на салфетке: «День был для меня серьезным, теперь кончается он весело. Я не в первый раз в вашем городе. Я был рад видеть в аэропорту моего старого друга Аплетина, моего наставника 1941 года и раньше и впоследствии. Я благодарю вас сегодня всех, и я пью за вашу великую новую литературу, за любовь вашего народа к литературе, за дружбу и совместную работу».
Эта для присутствующих, быть может, в чем-то бессвязная речь, значение которой едва ли кто-либо мог оценить, содержала глубоко прочувствованную благодарность Брехта «за великое радушие».
Мы можем сказать теперь, что речь эта имела смысл даже более глубокий, чем могло показаться самому осведомленному слушателю со стороны.
Фото
