Оставшиеся в тени - [195]

И вскоре вслед за первой отсылается новая почтовая депеша. М. Штеффин извещает, что выход найден. Она переписала пьесу на восковые матрицы. Теперь надо лишь раздобыть копировальный аппарат, и тогда экземпляры получит не один Вальтер Беньямин (спасибо ему за настойчивость!), а всякий желающий из близких друзей, все, кому необходимо.

Ко вот что любопытно. Время, отделяющее первое письмо от второго, как легко догадаться, потрачено было не только на то, чтобы раздобыть и напечатать «восковки».

Брехт и его сотрудница внимательно следили за происходящими в мире событиями. А одно из них даже и в это несущееся к пропасти время было сенсационным, выламывающимся из ряда вон.

В один из декабрьских дней радио оповестило, что германские ученые Отто Ган и Фриц Штрассман осуществили давнюю мечту физиков — добились расщепления ядра урана.

Нетрудно было смекнуть, какие это таило в себе последствия! Тем более это было ясно Брехту, посвященному через ассистентов в направленность работ Нильса Бора.

Теперь речь шла не просто об очередной загадке природы, раскрытой человеческим разумом, все равно где — в неохватных просторах Вселенной или в бесконечно малом микромире. И не просто о возрастающей ответственности «впередсмотрящего» науки перед теми, кто доверил ему важную для остального человеческого сообщества роль.

Теперь все это возводилось в степень и обращалось в новое качество. Если от гения, совести и мужества Галилея зависело прежде открыть глаза людям или задержать на неопределенное время их развитие, то есть облагодетельствовать человечество или нанести ему духовный урон, то теперь от одиноких научных невидимок, колдующих в тиши засекреченных лабораторий, зависеть начинало, по крайней мере в перспективе, само существование человеческого рода, счастливое плавание или полный крах планеты Земля.

Прозорливость подлинных и высоких удач искусства и «такт действительности», свойственный настоящему художнику, состоят в том, что наперед как бы угадывается то, чего не существовало и не могло быть в то время, когда задумывалось и создавалось произведение.

В центр пьесы «Жизнь Галилея» поставлена была фигура ученого. Но Брехт, как уже сказано, писал свою пьесу не только об ученых.

Он писал о следопыте истины, живущем в «темные времена». О впередсмотрящем, который, если и не управляет скользящим во мраке кораблем, то может, по крайней мере, от многого остеречь и уберечь команду. О мужественном искусстве говорить людям правду, когда большинство одурманено сладкоречивой демагогией и фальшивыми зазывами новоявленных сирен, а самого правдолюбца того и гляди выбросят за борт.

Исторический оптимизм, свойственный кисти Брехта, лишь придавал дополнительные тона гротесковой заостренности и причудливой игре красок, с какими драматург уже написал по существу в этой пьесе одним из первых в мировом искусстве и о «безумном мире» фальсифицированных идей современного сверхиндустриального общества, где трудно прорастать истине, о фашизме и о «корабле дураков» (вспомним, например, последующие знаменитые фильмы Стэнли Крамера «Безумный, безумный, безумный мир» и «Корабль дураков»).

Но почему же в центре пьесы — именно ученый? А не художник, не судья, не горбун? Или вообще — человек такого призвания или образа жизни, для которого служение истине вытекает из требований профессионального долга и так или иначе определено уже его ролью в обществе?

Вариантов тут, наверное, неисчислимое множество. Но автором почему-то избран именно данный исторический сюжет, с великим ученым-физиком в центре действия.

Осмелюсь сказать, что уже в таком выборе и заключался «такт действительности», глубокое ощущение подспудных реальностей и определяющих сил эпохи, свойственное Брехту.

В пылу схватки с мертвящей обезличкой и тотальной ложью фашистской диктатуры писатель не упускал из виду многообразные процессы, совершающиеся в действительности, того, что множилось, двигалось, наставало. Он всегда испытывал особое любопытство к людям, вроде своего великого соотечественника — физика Эйнштейна, на плечи которых историей скоро суждено было возложить груз особой нравственной ответственности перед человечеством. И это ведь Брехт, а не кто иной избрал себе консультантами по небесной механике и астрономии ассистентов Нильса Бора и живо интересовался проблемами атомной физики. Драматург как бы провидел и слышал поступь новой эры, отмеченной среди прочего явлениями научно-технической революции.

Вот почему столь мгновенной была реакция Брехта на радиосообщение о расщеплении ядра урана, казалось бы, куда как далекое от его исторической пьесы из жизни астронома-итальянца XVII века. Он тут же кинулся вносить изменения в уже готовое произведение.

И Вальтер Беньямин, когда пришел наконец долгожданный пакет с пьесой, получил в результате уже не совсем тот текст, который мог бы получить прежде.

Вот что говорит по этому поводу Эрнст Шумахер в своей книге:

«Упомянутые М. Штеффин восковые матрицы содержали улучшенную редакцию первого варианта «Галилея».

Если тот, как это явствует из приводившихся сообщений, был озаглавлен «Земля вертится», то стеклографическая редакция уже называлась «Жизнь Галилея».