Оставшиеся в тени - [178]

Об этой особой храбрости философа и написан рассказ.

Сократ противник войн, в особенности тех, цели которых далеки от общенародных интересов. Класть жизнь ради того, в чем «рабовладельцы Малой Азии, видите ли, стали поперек дороги персидским… работорговцам», он никак не собирается.

Вот отчего в сомнительный момент боевой схватки Сократ не считает зазорным пуститься наутек. Но тут разыгрывается история точь-в-точь, как с храбрым зайцем. Во время бегства Сократ поранил ногу острым шипом. От страха и невозможности дальше передвигаться он голосом и беспорядочным маханием меча скликает вокруг себя дрогнувших греческих воинов и обращает в бегство персов. Становится вдохновителем победы и храбрецом поневоле!

Забавны дальнейшие перипетии и повороты этого полушутливого, но психологически точного рассказа. Истинных мотивов доблести новоявленного храбреца не прозревает никто, даже обычно видящая его насквозь ехидная жена Ксантиппа. Ширится молва, множатся украшающие быль легенды. Герою заготовлен триумф, высшее чествование в ареопаге.

Философ, возможно, и дрогнул бы, поддавшись человеческой слабости тщеславия. Да предательски мешает раненая пятка — двигаться он по-прежнему не может. А еще больше не дает покоя совесть, чувство оскорбленной истины. И когда к нему на дом с уговорами пожаловать в ареопаг является сам полководец Алкивиад, Сократ не выдерживает.

— Послушай, Алкивиад, — выпаливает он, — ни о какой храбрости и речи быть не может!..

И философ безбоязненно и чистосердечно рассказывает все, как было.

Мужество этого признания после всеобщего замешательства оценил Алкивиад.

«Жаль, что я не захватил с собой свой венок… — потрясенный, подытоживает он. — А то я оставил бы его тебе. Поверь мне, ты больше, чем я, заслужил его своей храбростью. Я не знаю никого, кто при подобных обстоятельствах рассказал бы то, что рассказал ты».

Храбрость, мужество и героизм искателя истины подчас особого рода, не такие, как у человека практического действия. Но качества эти требуются обоим, и еще трудно сказать — кому больше…

Этот мир нравственных идей и формулировочных построений, объединенный узами духовного родства с центральной фигурой и всем содержанием пьесы «Жизнь Галилея», вместе с тем несет в себе и ключ к живой личности автора.

Причем иногда бывает так. Далеко не главные и, может быть, даже сугубо второстепенные особенности человека вдруг заново освещают нам его целиком.

Пусть выступят на передний план такие черточки и подробности и в данном случае… На них — приметы времени, «пыль эпохи», осевшая от трудно пройденных гор и долин. Но, может быть, в них-то мы и увидим сразу лукавый прищур живого Брехта, вовсе неспроста сформулировавшего пятый нравственный постулат о «распространении правды при помощи хитрости».

«Тактика поведения»? «Второстепенный этический тезис»? «Углы личности»? Конечно!.. Но не забудем — углы выпирают там, где внутренняя конструкция тверда и неподатлива по своему существу.

Речь пойдет о том, что можно назвать «осмотрительным мужеством» Брехта.

Брехт, бесспорно, был смелым художником и мужественным человеком.

Говоря его собственными словами, он в высшей степени обладал мужеством при писании правды. Притом, когда затрагивались главные его понятия, страсти и убеждения, он не шел на уступки, оставался верен себе, не считаясь с жертвами, опасностью и даже риском для жизни. Подобная ситуация сложилась, например, в Финляндии с зимы 1940/41 года. Брехт и его семья тогда уже имели визы для выезда из «опасной зоны». Однако вопреки разраставшейся с каждым днем угрозе писатель по велению совести еще полгода оставался в Финляндии, продолжая жить и работать, как обычно. В такие недели создавалась пьеса «Карьера Артуро Уи». Сколько присутствия духа нужно было, чтобы шлифовать ямбы в уничтожающей сатире о главарях фашистского рейха, когда под окнами маршируют переодетые гитлеровцы!

Но главное даже не в одном этом. Только мужественный человек, имея в ящике стола семь почти никому не известных пьес (да каких пьес! — нередко шедевров мировой драматургии!), мог упорно и дальше продолжать писать в стол, в черную прорву, в ничто, не позволяя себе нигде вильнуть или хоть на пядь сойти в сторону с избранного пути. И так не год, не два, а долгие восемь лет, с того момента, когда началась полоса изгнания.

А ведь не забудем, что Брехт еще задолго до этого был европейски знаменитым писателем, за каждое сочинение и подпись которого наперебой конкурировали между собой редакции газет, журналов, издательства, театры, киностудии.

Конечно, времена изменились. Выпала главная литературная площадка — Германия. Слишком много бродило по свету знаменитых изгнанников-немцев и слишком мало стало читающих заслуживающую этого имени литературу на немецком языке. В пору создания никто не ставил ни «Жизнь Галилея», ни «Мамашу Кураж», ни «Доброго человека из Сезуана»…

И все-таки… Стоило только дать знак, замахать руками и щелкнуть пальцами, на манер, как останавливают пробегающие мимо такси, — и дело будет сделано…

Путь к тем улыбчивым и шустрым, правда, несколько одноликим господам не столь уж долог.