Остаться в живых… - [65]

Губатый с Ленкой лежали на корме, совершенно голые, подставив лица и тела лунному свету. Ленка курила, забросив руку за голову, а Пименов, опершись плечами на переборку, смотрел, как тают облачка дыма под дыханием ночного бриза.

И еще – он смотрел на нее.

Луна была милосердна к Изотовой, скрывая следы беспощадного времени, прошедшегося по ее лицу и телу кистью реалиста. Тени сделали ее черты резче, но сгладили морщинки на коже, перечеркнув прошедшие годы с легкостью, но, увы, только до рассвета. Но до него еще оставалось несколько часов.

В эту минуту Пименов видел ее почти такой, как в ту ночь, на озере, в лодке скользящей по темной, глянцевой воде – влажной, горячей, бездумно и щедро отдающей себя ради минутной судороги и любопытства. Не по любви, а скорее от скуки и желания бросить еще одну монетку в копилку опыта, превращающую девушку в женщину.

Губатый пробежал взглядом по Ленкиному животу, груди, губам, в которых мерцала наполовину выкуренная сигарета…

Вместо глаз была тень. Густая, совершенно непроницаемая, залившая глазницы, словно чернилами. Их выражения было не рассмотреть, но он догадывался, что они сверлят ночную мглу, именно сверлят – целеустремленно и жестко.

Девушку в женщину, женщину в стерву, стерву в… Как там сказал Ельцов? Самке богомола совершенно все равно, сколько самцов ей придется сожрать для достижения цели? Вот она лежит, казалось бы, совершенно беззащитная в своей обнаженности, тонкокостная, изящная, но не хрупкая – эти недели согнали с нее городской жирок, и мышцы проступили под загорелой кожей, рельефные и упругие. Словно вода, солнце и секс вытопили из нее все лишнее, оставив лишь то, что нужно, чтобы получить свое.

Пименов еще ощущал ее ногти на своей спине – не будь они коротко острижены, Лехе не поздоровилось бы! Назвать то, что было у них несколько минут назад, занятиями любовью, не смог бы даже самый романтичный наблюдатель. Схваткой, битвой, отчаянной дракой – вполне. Это и была драка, но не за первенство, не за победу друг над другом. Губатый понимал, что в этот момент на его месте мог быть кто угодно, и все происходило бы так же. Ленка отдавалась ему неистово, как будто бы прощалась, или так же неистово брала его – это как посмотреть. И он, нехотя, не до конца понимая, что за сила увлекает его в этот танец тел, подыгрывая – увлекся сам, забыв, что о том, что вокруг.

Их движения были рваными, дыхание хриплым. Они не говорили друг другу ни нежностей, ни непристойностей. Как любая смертельная схватка, их соитие было молчаливым. Орала музыка на горящей огнями, как рождественская елка, «Ласточке», повизгивали оруженосцы, музыку иногда перекрывали пьяные голоса мужчин – вечер в чертогах Кущенко шел своим чередом. А на «Тайне» два загорелых до черноты тела – одно расчерченное белесыми нитями шрамов и бечевками рубцов, другое – гладкое, похожее на гибкое тело ласки, сплетались и расплетались, силясь раствориться в темноте и друг в друге.

И когда спину Изотовой выгнула судорога близкого финала, Ленка, запрокинув голову назад под немыслимым для живого существа углом, завыла торжествующе и страшно, как может выть зверь. Губатый вцепился в ее бедра так, что пальцы погрузились в плоть, и тоже застонал гортанно – мужчины стонут так только от боли и от любви.

На крик Изотовой отозвалась ночная птица: над обрывом захлопали шумно крылья, раздался клекот, и темная тень пронеслась по небу, заслоняя звезды.

На корму «Ласточки» вылетел Ельцов и, налегая грудью на леер, заорал что было силы:

– Сука!!! Ленка – сука!!!

А потом издал протяжное: «А-а-а-а-а-а-а-а!», перешедшее в рычание.

За ним из кают-компании, покачиваясь, вышел Кущ, погрозил пальцем в сторону стоящей темной глыбой «Тайны» и, приобняв Олега за плечи, принялся бубнить что-то нечленораздельное: «Брось… она… зачем ты… оставь… сука… пошли…»

Ельцов отмахивался, перегибался через ограждение, то ли порываясь прыгнуть в воду, то ли просто силясь докричаться до Ленки, которая и без того его прекрасно слышала.

Успокаивать Ельцова выскочили и Марго с Ингой – уже совершенно в образе наяд, то есть безо всякой одежды и, к тому же еще пьяные и шумные. Оруженосцы повисли на Олеге, не давая ему наклоняться над водой, к писку Владимира Анатольевича добавился густой басок Инги и щебетание недокормленной Марго. Ельцова сходу приласкали и он уже не орал во все горло, но громко матерился, поминая Ленку и ее родичей в крайне нелицеприятной форме…

И тогда Изотова, так и не вставшая с колен, начала смеяться, сначала тихо, а потом все громче и от этого смеха, растекающегося по бухте, как нефтяная пленка, от смеха полного презрения и ненависти, Пименову стало не по себе.

Ельцов забился в руках у веселой компании по-новой, но двери каюты захлопнулись, отсекая ночные звуки и запахи от выхолощенного кондиционером воздуха внутри яхты.

– За что ты его так? – спросил Губатый, чувствуя, что его банально использовали.

Ленка сначала закурила, сидя по-турецки на их импровизированном любовном ложе – огонек зажигалки выхватил щеку с упавшей на нее пядью волос, острый нос и припухшие от поцелуев губы – и лишь потом ответила лаконично и жестко, так, что задавать вопросы расхотелось.