Остаться в живых… - [23]

– Ничего тебя не искалечило. Ты стал другой. Не такой, каким я тебя помнила. Я помнила тебя мальчишкой. Ты был избалованный, наглый и удивительно злоеб…чий. То, что мне тогда было надо. Можешь мне не верить, но когда мне было очень хреново, я вспоминала озеро, лодку…

– Лена, – попросил Губатый, – я тебя прошу, давай без вранья. Был такой режиссер, Станиславский, так вот он в такие моменты говорил: «Не верю!». У меня же память не отшибло? Ты что, хочешь меня убедить, что пронесла память о нашем романе через годы?

Изотова поднялась и села у него в ногах, по-турецки, глядя на Пименова насмешливо, но, как ни странно, по-прежнему дружелюбно.

– Тю! – протянула она с некоторой обидой в голосе. – Вот сказал – так сказал! Причем тут роман? Через какие годы!? Пима, окстись! Удивительный вы народ, мужики! Я что, похожа на сентиментальную дуру? Не было никакого романа, Леша! И мы оба об этом знаем. Были двое молодых ребят: клевая телка и не особо приметный паренек, сын богатых родителей. Была обстановочка соответственная. Дачка, коньячок с шампанским, луна, опять таки просто чумовая. И лет-то всего шестнадцать! – она вздохнула несколько манерно, но, как показалось Пименову, с легкой тоской. – Хотелось страшно, что аж зубы сводило. А от тебя, Пима, хоть и был ты весь из себя плейбой и по поведению – мудак редкий, мужиком тянуло. Настоящим таким мужиком, бабской радостью, что силой в корень ушел…

Она наклонилась вперед и снова ухватила Губатого, за тот самый корень, в который он, по ее словам, ушел – не грубо, а нежно так, интимно ухватила.

– Именно об этом я вспоминала, Леша, а не о соплях и слезах. У меня мужиков было, как на Жучке блох! Или чуть меньше, я не считала, но вот так, чтобы запомнилось – больше не было. И не потому, не лыбься, что ты меня качественно драл, были и покруче умельцы, а потому, что не было больше такой сладкой жары, озера не было, лодки этой сраной…

Она постепенно повышала тон, и Губатый с удивлением увидел, что ее глаза наполняются слезами, а нижняя губа, припухшая от яростных поцелуев, слегка подрагивает.

– … и шестнадцать уже никогда не было. И трахались мы не потому, что имели «задние» мысли, а просто потому, что были молоды и хотели сделать себе и другому хорошо!

– Успокойся, – сказал он примирительно. – Если честно, я тебя тоже вспоминал.

Изотова вдруг заулыбалась, тряхнула головой, отчего из уголка глаза выкатилась и побежала по щеке, оставляя влажную дорожку, крупная слеза.

– Часто? – спросила она.

– Когда было плохо, – признался Пименов нехотя. – Когда было очень плохо.

– Я когда увидела тебя, – Изотова ловко наклонилась в сторону, нащупала на верхней койке сигареты и быстро закурила. Жадно, с аппетитом – выпустив в прогретый воздух каюты струю густого, серо-голубого дыма. Ее груди качнулись перед лицом Губатого, и он увидел бегущие к подмышке белые паутинки растяжек. – Там, на пирсе, я сразу поняла, что у нас с тобой опять будет…

– А я думал, что обойдется…

– Чудак ты, мил человек! Что же в этом плохого?

– Ты была для меня воспоминанием, Изотова. Запахом молодости. Знаешь – «было время, был я весел!». Передача «Намедни», год 1992 – черно-белая картинка.

– А теперь картинка цветная? – спросила она.

Пименов кивнул.

– И это плохо?

– Не знаю. Воспоминание мешает разобраться.

– Знаешь, что Пима, – сказала Изотова жестко. – Не пойму я, действительно ты мудак, или прикидываешься? Тебе тридцать лет, а ты все еще не сообразил, что мы всю жизнь еб..м собственные воспоминания. Ты же не со мной сегодня спал, с тертой бабой сомнительной свежести, а с той шестнадцатилетней жадной писюхой, которую по сей день помнишь. И я не лысого морячка обнимала, исписанного как разделочный стол в столовке, а того, что меня…

Она махнула рукой, мол, что безнадежному объяснять, и пепел с сигареты упал на пол, на плотный ковролин.

– На этом и браки держатся, дурилка картонная. На двух-трех счастливых днях. А дальше – десятилетия кошмара, в которых нет ничего хорошего, кроме воспоминаний о тех трех днях. Как у моих папиков. У них кроме дачи и хорошей памяти ничего не осталось. И за тридцать два года семейной жизни если у них был счастливый месяц – то это рекорд. А мы с тобой и женаты-то не были…

Она усмехнулась и, прищурившись, глянула на него, сквозь клубящийся дым.

– И это хорошо.

– Да, – согласился Пименов. – Нам, по крайней мере, не за что друг друга ненавидеть.

– Ну, это у нас еще в будущем, – рассмеялась Изотова, и, внезапно насторожившись, прислушалась.

Сквозь равномерный шум волн, набегающих на прибрежную гальку, и плеск воды и бортов «Тайны» пробивалось равномерное бормотание работающих судовых двигателей.

Когда Пименов, нацепив шорты, торопливо поднялся на палубу пограничный катер стоял в полста метрах от места их якорной стоянки и с его борта уже спускали «надувнушку».

– Что им надо? – спросила Ленка испуганно, прижимаясь к спине Губатого горячими грудями, и он понял, что Изотова выскочила на палубу не одеваясь, в костюме Евы.

На скуле выкрашенного в серо-стальной цвет «погранца» красовались цифры: 352, а прыгавший в лодку человек в форме приветственно помахал в их сторону рукой.