Остаться в живых… - [18]

От соленой воды волосы у Пименова стали жесткими и «засахарились» – он потер их полотенцем, и, покачав головой, принял решение редкую растительность сбрить напрочь, прямо сегодня, до вечера. Пока – до конца сезона, а там – видно будет.

– Да, Леша, – протянула Ленка с улыбочкой, – в сравнении с Кузей, так ты у нас просто Аполлон.

– Бельведерский, – отозвался Пименов. – Брось, Изотова. Твоего Ельцова на месяц в море – сама его не узнаешь. Вот увидишь, окрепнет, окаменеет…

Ленка хохотнула.

– Последнее – радует. Это…

Она сделала шаг вперед и коснулась рукой шрама на Лехиной груди – длинного, похожего на витой шнур от аксельбанта. Этот разрез сделали тогда, в ночь после аварии, когда пожилой хирург с киношной фамилией Сапрыкин, удалял ему сломанное в нескольких местах ребро, осколки которого пробили легкое. Разрез тянулся от грудины, через бок – на спину, словно след от бича.

– Это тогда?…

– Ага, – отозвался он. – Тогда. Когда тебе мать писала.

Пальцы у нее были легкими, как дуновение ветра. И прохладными, несмотря на то, что он только сейчас вышел из воды.

– Этот тоже?

Сапрыкин был мастер на все руки и собрал ключицу из фрагментов – от нее и остались только фрагменты, вылетая из машины через лобовое стекло, Пименов ударился ею о стойку. Придись он в стойку головой – и по кусочкам собирали бы череп.

– Да. И те, что на ноге – там спицы стояли. А мелкие – это стекла. У меня кое-где под кожей еще и остались.

Он набросил футболку, которая сразу прилипла к влажному телу.

– Что, впечатляет?

– Не поверишь… – сказала Изотова. – Нравится… Очень даже возбуждает. Я, наверное, извращенка.

Она даже облизнулась, словно кошка, учуявшая запах «вискаса», совершенно откровенно глядя ему в глаза.

Губатый покосился на видимую через рубку, на просвет, согбенную спину Ельцова, кромсающего на наживку несчастную «зеленушку», и сказал, кривя рот:

– А меня, знаешь, не возбуждает. Я чуть не сдох тогда…

– Но не сдох же? – спросила Изотова с насмешкой. – Жив, курилка? И очень даже неплохо выглядишь. Мне, во всяком случае, нравишься…

– Рад за себя, – отрезал Пименов, борясь с желанием «завалить» Изотову прямо здесь, на досках палубы, горячих, выскобленных до белизны, пропитанных морской солью. – Остынь, Ленка. Колени смажь, переоденься…

– Готово! – прокричал Ельцов, оглядываясь. – Настругал я ее, Пима…

– Вот видишь, – проговорил Губатый уже мягче, стараясь загладить собственную грубость, причина которой, впрочем, была вполне очевидна. – Кузя уже и наживку приготовил! Чего нам друг другу голову-то морочить? Как ты, вообще, себе это представляешь? Лямур а труа?[14]

Изотова молчала, не сводя с него насмешливых глаз. Потом отработанным щелчком пальцев отправила за борт окурок сигареты и, ничего не ответив, скрылась в рубке, качнув тугими, округлыми бедрами.

Бычок, конечно, лучше клюет на мясо с «душком», но здешний был не балован, и они с Ельцовым в две руки минут за десять надергали штук пятнадцать. Рыба шла калиброванная, в полторы ладони – черный, с серыми пятнышками «каменный» бычок. Олег радовался улову, как ребенок – даже морская болезнь отступила. Да и откуда ей было взяться, морской болезни – море было гладким, как стекло и солнечный свет растекался по нему серебряным расплавом.

Они пообедали на палубе – в теньке.

Жареная рыба и рыбный суп, сладкие, как мед, краснодарские помидоры, белый, нарезанный крупными кольцами лук, огурцы, присыпанные крупной солью. Вот только вместо хлеба приходилось довольствоваться сухарями, но это неудобство аппетит не портило. Холодильники пока работали исправно, а ежели даже выйдут из строя – ничего революционного: есть еще консервы, крупы и рыба в бухте.

На закуску был арбуз – сладкий, полосатый, с алой мякотью и черными, гладкими как агаты косточками. За импровизированным столом царило какое-то странное возбуждение – такое случается в ожидании чего-то хорошего, когда кажется, что вот, еще чуть-чуть, и наступит счастье, прилетит вдруг волшебник на вертолете цвета мечты… А он все не прилетает, и не прилетает, и те, кто ждет, начинают видеть смысл в не в чуде, а самом процессе ожидания и даже в том, что долгожданное чудо так никогда и не придет.

Все трое говорили ни о чем, шутили, хохотали – хотя причин для веселья, собственно, и не было. Просто не было причин огорчаться – и этого оказалось вполне достаточно. Ельцов смеялся странно, хихикая и мелко вздрагивая плечами, прикрывая свободной ладонью рот – его улыбку уродовал порченый передний зуб. Изотова, смеясь, запрокидывала назад голову, и бархатистый сок стекал по ее подбородку и дальше: по тонкой, длинной шее – на грудь.

Губатый поймал себя на том, что откровенно любуется ею: нарочитой неряшливостью, которая делала Ленку еще аппетитнее, жадностью, с которой ее зубы впиваются в толсто нарезанные арбузные ломти. Стекающий сок оставлял на коже влажные следы и Леха много бы отдал за то, чтобы медленно со вкусом их слизнуть. У него даже перехватило дыхание от острого, совершенно необъяснимого чувства нежности, настигшего его совершенно внезапно. Это чувство налетело, как порыв ветра во время полного штиля – Пименова обдало им с головы до ног, и тут же исчезло, оставив ощущения холодка на коже и под ложечкой.