Остаться в живых. Прицельная дальность - [5]

— А дальше? — Пименов рассматривал странички, на которых некоторые строчки были отчеркнуты, а некоторые аккуратно замараны черным.

— Дальше? Что дальше, — Ельцов взял с блюдца крекер. — Дальше — ничего. Бирюкова уже в апреле пустили в расход. Дворянин, в чинах, и не раскаялся… Собственный двоюродный братец и пустил — он тогда заместителем в Ростовском ЧК трудился. А самого братца тоже расстреляли, но в августе. Тоже за то, что дворянин. Забавно, правда?

Губатый ничего забавного в таком течении событий не видел, но возражать не стал.

— Документы с показаниями Бирюкова достойно не оценили — в начале тридцатых они попали в ЭПРОН, а оттуда в Адмиралтейство. Но только перед самой Второй мировой. Так что ход бумагам так и не дали. Все-таки классная штука — бюрократическая машина.

— И как ты по этим документам собираешься определить место кораблекрушения? — Леха положил бумаги на столешницу. — Или оно указано в вымаранных местах?

— Ну, — протянул Ельцов с хитрецой, — некоторые косвенные указания есть и тут. Но основное…

Основное оказалось у Ленки.

На зарплату фармацевта да оклад архивариуса сильно не пошикуешь. Особенно в стольном граде Питере, особенно когда молоды и хочется всего и именно сейчас. Ленка по чуть-чуть, осторожно приторговывала наркотой, вернее не самой наркотой, а некоторыми препаратами, которые так просто в аптеках не купишь. Олег вынес на продажу несколько бумаг из архивов, но денег за них дали немного — коллекционеры благотворительностью не занимаются, а стащить что-нибудь по-настоящему ценное Ельцов не сумел. Или побоялся. Они, конечно, не голодали, но жили стесненно, и когда Лене предложили делать пожилой соседке уколы — курс какого-то достаточно дорогого восстанавливающего препарата по сто рублей за два визита в день, утром и вечером — она с радостью согласилась.

Соседка оказалась чистенькой старушкой, перевалившей за девяносто и напоминавшей мумию Тутанхамона, только без маски. Вначале Изотова подумала, что колоть восстанавливающий препарат этому реликту — чья-то злая шутка, но быстро сообразила, что не права. Старушка, конечно, была древней, но функционировала просто на славу — ее постоянная сиделка нарадоваться не могла: ни пролежней, ни запоров, ни почечной недостаточности. Но все работать, как часы, просто не могло, и возраст брал свое. У бабульки был склероз, и она иногда не помнила, как ее саму зовут, но вот то, что происходило в годы ее молодости, могла рассказать в лицах.

А молодость соседки пришлась как раз на революцию. В гостиной, над старым кожаным диваном (при взгляде на который на ум приходил нанюхавшийся кокаина до полного остекленения Дзержинский, пьяный Блюмкин с маузером наголо и лающие выхлопом грузовики во внутреннем дворе Лубянки), висели пожелтевшие фотографии. В основном групповые снимки. Несколько человек в сюртуках, при бородах и бакенбардах стоят на пирсе возле какого-то судна. Эти же люди в тропическом обмундировании на песчаном пляже. Пальмовый остров, скорее всего — атолл. На его фоне — шлюпка, в ней люди в пробковых колониальных шлемах. Опять двухмачтовое судно у низкого дощатого пирса. На высокой скуле надпись «Нота».

Изотова, которой ее гражданский муж не далее, чем на прошлой неделе, рассказал историю экспедиции Чердынцева, остолбенела. Но женский ум изворотлив, и через двадцать минут Ленка сообщила ожившей после укола соседке, что ее муж-историк пишет диссертацию о российских путешественниках начала века.

— Вы о фотографиях? — прощебетала старушка. Голос у нее был, как у юной выпускницы Института благородных девиц. — Нес па?

Изотова в школе и в медицинском училище учила английский, но на всякий случай кивнула головой.

— Это мой дядюшка, — пояснила старушка. — Викентий Павлович Чердынцев. Я его превосходно помню, хотя, когда они уезжали, мне было всего восемь лет. Он держал меня на руках и поцеловал в лоб. Это было в Севастополе, летом тринадцатого года. Дядя Викентий называл меня — ма птит этуаль[1]. Милейший был человек! Больше мы его не видели.

— А фотографии? — спросила Ленка. — Откуда?

— Он писал моей матери, своей сестре. Писал много. Он, знаете ли, был превосходный рассказчик. Каждое его письмо было, как новелла. Мы получали их всю войну. Уже в семнадцатом году, в марте, до нас дошло последнее. Никто в семье не знал, что случилось с Викентием Павловичем. Мы оставили Севастополь. Отец воевал у Врангеля, он был полковник артиллерии и погиб в Крыму. Мы с мамой уехали в Петербург, пардон, тогда уже в Петроград. И, представьте себе, девочка моя, в двадцать третьем году, зимой, а зима надо сказать, в тот год была суровая, к нам приходит человек, который сообщает нам о горестной судьбе дяди Викентия. Оказывается, его прах покоится на берегу моря, в одной из бухт рядом с Новороссийском. Судно, на котором Викентий Павлович ходил в экспедицию, затонуло 19 марта, еще в восемнадцатом году.

— «Нота»… — сказала Изотова, глядя на фотографии.

— «Нота», — отозвалась эхом старушка. Глаза у нее были пронзительно василькового цвета, а веки сморщенные, практически без ресниц. — Это был матрос с «Ноты». Он сказал нам, что никто более не выжил. Только он. А тело дядюшки выбросило на берег неподалеку, и он его похоронил. Этот человек сказал, что ночью, той ночью, был взрыв и все, кто был в каютах, погибли сразу же или утонули оглушенные.