Останься со мной навсегда - [23]

— Ее последний фильм снимался здесь, — уточнила Вероника. — Но она начала всерьез заниматься итальянским уже потом, когда вернулась в Штаты. Ты сам понимаешь, во время съемок у актрисы не очень-то много времени на то, чтобы изучать язык… Зато когда она бросила кино и вышла замуж за моего отца, у нее появилась масса свободного времени, и она стала брать уроки на дому. Отец говорит, мама за какие-то несколько месяцев выучила итальянский почти в совершенстве — не зря она целыми днями просиживала за учебниками.

— Наверное, твоей маме очень понравилась Италия, если ей захотелось выучить итальянский после того, как она побывала здесь.

— Я думаю, что да. Я уверена в этом, иначе она бы не стала изображать Рим буквально на всех своих картинах.

— Твоя мама пишет картины?

Вероника кивнула.

— Она пишет пейзажи. Только пейзажи, никаких лиц — и исключительно Рим… Как видишь, этот вечный город, который я называла кладбищем цивилизаций, произвел на мою маму неизгладимое впечатление. — Отпив из своего бокала с кокой, в котором позвякивали кусочки льда, она продолжала: — Мама увлеклась живописью несколько лет назад — до этого она никогда не держала в руках кисти. Оказалось, у нее есть к этому особый талант! Она взяла всего лишь несколько уроков у одного художника — и стала писать замечательные картины. В самом деле замечательные, Габриэле. Я говорю это не потому, что она моя мама. — В голосе Вероники слышались нотки гордости — она всегда гордилась и восхищалась своей матерью, которая была, в отличие от нее самой, разносторонне одаренной натурой. — Тот художник, который давал ей уроки живописи, пытался потом убедить маму выставить свои картины в какой-нибудь галерее, а отец даже хотел организовать ее персональную выставку. Но мама наотрез отказалась. Она говорит, то, что она выражает на холсте, касается только ее, и она не хочет впускать в свой мир посторонних.

— Странные, однако, взгляды на жизнь у твоей мамы, — заметил Габриэле. — Что это значит — не хочет впускать в свой мир посторонних?.. Если бы каждый артист боялся впускать в свой мир посторонних, искусства вообще бы не существовало.

— Ты прав. Но и маму я могу понять. Думаю, с Римом у нее связаны какие-то воспоминания… Воспоминания личного характера, и картины для нее — способ выражения ностальгии по прошлому. Ей совершенно не нужно, чтобы окружающие восхищались ее полотнами. — Вероника некоторое время молчала, задумчиво мешая ложечкой кусочки фруктов в десерте, стоящем перед ней, потом подняла глаза и добавила, понизив голос: — Вообще эти картины… в них действительно есть что-то ностальгическое, они навевают грусть.

— В самом деле? Но что именно в них вызывает у тебя грусть?

— Это трудно объяснить. Сама атмосфера… Эти пейзажи как будто кричат об одиночестве, о пустоте…

Она замолчала, не находя подходящих слов, чтобы передать атмосферу безнадежной грусти и болезненно-острой тоски по какому-то далекому, недостижимому счастью, которая неизменно присутствовала на холстах матери.

— Может, они написаны в мрачных тонах? — подсказал он.

— Нет-нет, дело здесь не в цвете, — она замотала головой. — Мама, напротив, всегда использует яркие краски, и почти на всех ее картинах присутствует солнце. Иногда там даже слишком много света, так много, что это выглядит неправдоподобно… Но даже солнечный свет в ее пейзажах навевает грусть — может, именно потому, что он слишком яркий… Такого яркого солнца не бывает на самом деле.

— Значит, твоя мама видит солнце более ярким, вот и все, — сказал Габриэле. — Твоя мама, насколько я понял, человек одаренный и наделенный разного рода талантами — а артистические натуры видят мир не таким, каким его видят другие.

Она потянулась к нему через стол и положила руку поверх его большой загорелой руки.

— Ты тоже видишь мир не таким, каким его видят другие?

Он улыбнулся и пожал плечами. Его улыбка была какой-то растерянной, почти смущенной, как будто он хотел извиниться перед ней и перед всем миром за то, что он не такой, как другие… В эту минуту он показался ей совсем юным, почти мальчишкой.

— Я не знаю, Вероника, — просто ответил он. — Как я могу это знать? Мне ведь неизвестно, каким видят мир другие люди, — я не могу сравнить их мир с моим. Но я заметил…

Он замолчал и посмотрел на нее сквозь ресницы, слегка сощурив глаза. В его взгляде что-то сверкнуло, и его длинные пальцы сомкнулись вокруг ее запястья.

— Что ты заметил, Габриэле? — спросила она.

— Я заметил, что не далее как вчера мир вдруг стал намного красивее, чем он был раньше… Кстати, когда будешь в следующий раз разговаривать с мамой, не забудь поблагодарить ее от моего имени. И отца, разумеется, тоже.

— Но за что, Габриэле? За что я должна их благодарить?

— Не притворяйся, что не поняла, — он улыбнулся и еще крепче сжал ее запястье. — Ты сама прекрасно знаешь за что.

Констанс стояла перед мольбертом, с которого на нее смотрело смеющееся мальчишеское лицо. Она только что закончила писать его портрет, и краски еще не просохли — наверное, поэтому его глаза казались такими блестящими… Но они и в жизни были у него такими. Они блестели всегда: когда он смеялся, подшучивая над ее любовью, когда осыпал ее ласками в порыве импульсивной нежности; когда вдохновенно рассказывал ей о своем еще не завершенном романе и фантазировал вслух о том, как будет жить, когда прославится и разбогатеет… Даже когда он погружался в задумчивость, решая про себя какие-то свои проблемы, его глаза блестели. Наверное, его глаза были такими лучистыми потому, что он хотел от жизни очень многого. И он добился того, чего хотел. Он действительно стал королем. Он стал известным сценаристом, заработал уйму денег и окружил себя роскошью… А сейчас он улыбался ей с портрета.