Останься со мной навсегда - [18]

Он откинулся на спинку стула и некоторое время молча курил, пытаясь вникнуть в смысл ее слов, потом вспомнил то, что она сказала насчет сознания и красоты, и возразил:

— Но, Вероника, ты утверждаешь, что осознавать себя красивым достаточно для того, чтобы быть красивым. По-моему, это не совсем так. Есть абсолютно некрасивые люди, которые, однако, считают себя красивыми, неотразимыми. Я встречал уйму таких как среди мужчин, так и среди женщин — в кино, кстати, это очень распространенный случай. — Он затушил сигарету прямо в стопке оснований от пицц и сразу же зажег другую. — Что ты на это скажешь?

— Но откуда ты знаешь, что эти люди в самом деле верят в то, что они красивы? Может, им просто хочется быть красивыми, и они пытаются убедить в этом себя и других.

Он кивнул, полностью удовлетворенный этим ответом. Но она еще не закончила.

— И если бы они желали этого очень сильно, они бы в самом деле были красивы, — продолжала она. — Я уверена, Габриэле, что когда человек очень сильно чего-то желает, в нем развивается сознание этого. А сознание, в свою очередь, влияет на материю… и на все остальное тоже. Надо только суметь пожелать. Далеко не все, кстати, умеют это делать.

— Ты, наверное, очень хорошо умеешь это делать, — сказал он, восхищенно глядя на ее лицо, совсем другое в мягком свете ламп, развешанных по стенам, и еще более красивое, чем прежде. — Или в тебе это, как ты его называешь, сознание присутствовало от рождения?

Она рассмеялась и пожала плечами. Потом сказала, посерьезнев:

— Я думаю, никакое сознание не зарождается само собой. Так же, как материя порождена сознанием, сознание тоже было чем-то порождено. То, что сознание породило материю, еще не значит, что сознание первично. Оно не могло возникнуть просто так, понимаешь?

Габриэле был слишком поражен ее словами, чтобы прореагировать на них сразу. Он никогда прежде не задавался вопросом, откуда могло возникнуть сознание — сознание как космическая величина было для него чем-то абстрактным и поэтому не поддающимся анализу. А тот факт, что сознание породило материю, как будто уже подразумевал, что сознание первично. Но если сознание не первично — то что же тогда первично?

— Что же тогда первично, Вероника?

— Не знаю. — Она машинально играла его зажигалкой. — Может, ничего первичного вообще нет — все было порождено чем-то… Сознание, кстати, тоже материально — это просто другой род материи, не как та, к которой мы привыкли… не как вот это или вот это, — она дотронулась до края скатерти, потом коснулась своей руки. — И я думаю, то, что породило сознание, тоже материально.

— Но что, по-твоему, породило сознание?

Некоторое время она молчала.

— Я думаю, сознание было порождено… — начала было она и осеклась, когда внезапно погас свет.

Люди в зале недовольно загомонили. «Что там у вас стряслось?» — крикнул кто-то из посетителей, и откуда-то из кухни прокричали в ответ: «Короткое замыкание, синьор. Сейчас починим». Свет зажегся через секунду.

— Черт! — Габриэле рассерженно отбросил в сторону сигарету. Он совсем забыл о ней в этом маленьком переполохе, и сигарета, догорев незаметно для него, обожгла ему пальцы.

Подошедший официант наводил порядок на их столике.

— А ты, наверное, подумал, что мы съедим целиком все эти пиццы? — обратилась Вероника к официанту. — Два прожорливых чудовища из голодного края… Ты ведь так подумал, признайся?

— Я действительно удивился, что такая стройная синьорина способна съесть такое количество пицц, даже если ей поможет в этом синьор, — сказал официант, не спеша убирая со стола грязную посуду и остатки пицц и восхищенно поглядывая краем глаза на Веронику. — А ты к тому же известная актриса — так сказал шеф. Кстати, ты не против, если… — официант достал из кармана красных форменных брюк блокнот и ручку. — Это для моей девушки — она коллекционирует…

— Нет, только не проси у нее автографа, — вмешался Габриэле. — Она ни в коем случае не может дать автограф сейчас… И, кстати, твой шеф ошибся. Синьорина не «известная» актриса. Синьорина — великая актриса.

Официант не понял, почему Вероника не может выполнить его просьбу, однако не посмел перечить столь почетному клиенту. Он подхватил поднос и поспешно удалился.

— Джимми! — Габриэле обернулся к волкодаву, уснувшему после плотного ужина на подстилке в углу. — Джимми, а ну-ка подойди сюда. — Волкодав вскочил и, завиляв хвостом, поспешил к хозяину. — Ты же самое настоящее чудовище, Джимми. Ты просто не умеешь есть на людях.

Он с притворной укоризной покачал головой и, взяв со стола чистую льняную салфетку, принялся вытирать морду собаки, выпачканную в крови. Дело в том, что любимым блюдом Джимми были бифштексы с кровью, но его тщательно разработанная диета (возраст Джимми был уже достаточно преклонным, поэтому его меню требовало особого внимания) не позволяла частого потребления мяса, тем более полусырого. Когда волкодава допускали до бифштексов, он пожирал их с жадностью дикого зверя, напрочь забывая о приличиях.

— Ладно, пусть этим займется Мария, — Габриэле отбросил салфетку: кровь на лохматой морде животного уже засохла, и ему так и не удалось ее оттереть. — Нам никак не обойтись без воды и шампуня, да, Джимми? — Он положил голову волкодава к себе на колени и ласкал его за ушами. — Как видишь, белая собака требует особого косметического ухода, — сказал он, обращаясь к Веронике. — При его вкусах Джимми надо было родиться черным.