Остановка в Венеции - [28]

— А потом их возвращают обратно за ненадобностью, — ответила я.

— Иногда их возвращают с благодарностью. Я была счастлива вернуть свое сердце. Теперь я по доброй воле отдаю его Лео.

Услышав свое имя, Лео перемахнул с моих колен к синьоре.

— Почему женщины вообразили, что страдают они одни? — высказался Маттео, наполняя опустевший бокал синьоры.

Мы посмотрели на него.

— Мужчинам от мужчин тоже достается, да и женщины не все поголовно щедры и великодушны, — наполняя мой бокал, продолжил он.

— Нет, — подтвердила я, — но отношение все-таки отличается. Мужчины не нуждались в приданом. И их не сжигали на костре за супружескую измену.

— Женщин сжигали за измену? Вот новость. В Венеции запреты на прелюбодеяние касались всех, и мужчин, и женщин.

— Я не спец по Венеции и Ренессансу, — повторила я, — но почему-то при всем этом восхитительном гуманизме про женщин-художниц что-то не слыхать.

— Водились и такие.

— Мелкие и непримечательные?

— Дорогие мои, — прервала перепалку синьора, — давайте не будем спорить. Мы с вами из числа счастливчиков, которые сейчас к тому же вкусно поужинают.

Она подошла к столу и позвонила в колокольчик.

Мы с Маттео отвернулись друг от друга в угрюмом молчании. Аннунциата, снова облаченная в привычный черный наряд, внесла поднос.

Когда синьора с Лео удалились, мы с Маттео остались сидеть в гостиной за недопитой второй бутылкой вина. За ужином мы болтали довольно дружелюбно, а оставшись одни, снова затихли.

Я украдкой покосилась на него: Маттео сидел, опустив глаза, и я тоже уткнулась взглядом в скатерть. А потом, вскинув голову, увидела, что он смотрит на меня в упор, без улыбки.

— Прости, — сказала я, — не надо было мне огрызаться на «меценаток», ничего такого страшного тут нет. Это я по привычке.

— Да нет, сам хорош, — пробормотал он.

— Я раньше была пламенным борцом. Теперь уже нет. Да и не уверена, что люди способны поменять образ мысли. Жизнь коротка. Я вовсе не собиралась читать нотации.

— А что сталось с пламенным борцом?

— Ушла в отставку.

— Чем же занимается борец на покое?

— Не знаю. Старательно уходит от борьбы.

— Сдалась?

— Наверное. А ты? Ты взломщик.

— Что?

— Судя по тому, как управился с сундуками, — пояснила я, допивая вино. — Ловкость рук, Маттео. Верный признак взломщика. Глаза боятся, руки делают. Криминальная жилка.

Он, наконец, улыбнулся и наполнил сперва мой, потом свой бокал.

— А еще ты терпеливый, очень терпеливый. Спасибо.

— Я не всегда таким был. Пришлось учиться.

— Работа научила?

— И работа, и всякое другое.

— Вот, например, ты терпишь меня здесь. Тебе ведь не по душе такие перемены? Но я надолго не задержусь.

— Вчера, может, и, да, только терпел. Но теперь нет. Я сомневаюсь, что мы бы столько всего открыли, не останься ты ночевать в той комнате. Ты, видимо, талисман. Синьора именно так и считает.

— А ты хотел оставаться единственным талисманом? Я бы, наверное, хотела. И вообще, мне нравится быть талисманом.

— Любому, думаю, нравится.

— И спасибо, что дал мне приобщиться, хотя бы на чуть-чуть. Для меня это просто страна чудес: загадочные фрески, таинственные сундуки, волшебные одежды, дискуссии о монастырях эпохи Возрождения — и все это в таком великолепном доме. Итальянская сказка. Лео привел меня в сказку. Или ты.

— Нью-Йорк не похож на сказку?

— Нет, не сказала бы. А ты как живешь, Маттео?

— Как я живу?

Мне вдруг стало неловко, словно я спросила о том, свободен ли он, чего совершенно не имела в виду.

— Живу в Риме. У меня там квартира. Друзья. Коллеги. — Он помолчал. — И сын.

— Сын?

— Ему шесть.

— Он с твоей женой?

— Нет, сейчас с моими родителями. Жена оставила нас вскоре после его рождения.

— Прости.

— Вот так.

Мы помолчали.

— Затруднительное положение, — наконец проговорил он.

— Любое положение затруднительно.

— Да.

Теперь нам надо было либо излить друг другу душу, либо остановиться. Я предпочла второе. Я не понимали, как бы так рассказать о своей жизни, чтобы не осталось ощущения, будто меня вскрыли, словно те сундуки наверху. Да уж, пламенный борец. Я вдруг почувствовала пустоту внутри, и горло сдавило от слез.

— Увидимся тогда утром, да?

— Да, увидимся утром.

Мы поднялись.

— Хорошо, что ты тут, — сказал Маттео, — даже не сомневайся.

Он наклонился и, обхватив ладонью мой затылок, скользнул губами по щеке.

Возможно, у итальянцев именно так принято выражать гостеприимство, но я вся вспыхнула — раньше, и те дни, когда со мной такое случалось чаще, сказала бы «загорелась», — выдав совершенно непрошеную и абсолютно неожиданную реакцию. Лицо пылало. Я была ошарашена. Я не могла поднять взгляд. Я чувствовала себя по-дурацки.

— Я рад, что ты здесь.

Он видит, что со мной творится? Или я опять что-то пропустила?

— Спасибо, — выдавила я. И пролепетала совсем уж нерешительно: — Я тоже тебе рада. — В детство вернулась? Это уж слишком, даже для меня. — Увидимся утром.

Я пошла к двери. Словно пощечина, меня настигла мысль об Энтони. Где я? Маттео смотрел мне вслед.

Вся взвинченная, я добралась до комнаты, где дожидалась моя измученная приятельница.

— Этому не будет конца, да? — догадалась я. Забыла принести ей цветок.

Ее звали Пиа Ванни, и она была красавицей. Стройная, смуглая, лет двадцати пяти. Они с Маттео, кажется, хорошо знали друг друга. Вместе они нагнулись над красным сундуком, и Пиа восхищенно ахнула.