Остановка в пути - [3]

для автора и, добавлю, для нас, его читателей. Эта книга о том, что попытки определить срок давности для вещей, о которых хотят забыть, не состоятельны не только юридически, они не состоятельны нравственно, не состоятельны для отдельно взятого человека, не состоятельны для целого народа, не состоятельны для всего человечества. Попытки заставить себя и других забыть незабытое — это самообман или обман, а если говорить о боли прошлого, то единственное лекарство от нее — это вслух сказанная правда о ней.

Я, пожалуй, не побоюсь вспомнить здесь слова Льва Николаевича Толстого, сказав, что в этом романе для Канта заведомо и с самого начала главным героем была правда.

И только двуединая сила глубоко любящего свой народ человека и непреклонного в своих убеждениях интернационалиста могла подвигнуть Германа Канта на ту бесстрашную правду, которую он написал.

Константин Симонов

Так формируется человек —

Когда говорит «да», когда говорит «нет»,

Когда он бьет, когда бьют его,

Когда он присоединяется к тем, когда он

                                      присоединяется к этим.

Так формируется человек, так он изменяет себя,

Так является нам его образ,

Когда он с нами схож и когда не схож.

Бертольт Брехт[1]

Памяти

Эдды Тенненбаум

и Юстины Серп

и

Вере

I

Мать не пошла со мной на вокзал. Она не сказала — почему, а я не спрашивал. Дело было в седьмом часу утра, за две недели до рождества, и даже в поезде было темно.

Я ехал в Кольберг, все шло у меня вкривь и вкось, ни одно мое предположение не сбылось, кроме главного: меня призовут.

Я надеялся, что мать пойдет со мной на вокзал, — она же ходила, когда уезжал отец. Я надеялся, что ко дню моего отъезда созреет кукуруза, потому, видимо, что кукуруза созрела, когда призвали брата, и рассчитывал я попасть в Зеннелагер в Вестфалии.

А еду в Кольберг, да еще зимой. Морозный восток — вот куда меня отправляют, недаром железнодорожник, когда прочел мой призывной билет, скорчил такую кислую мину. В его фонаре было светомаскировочное синее стекло; я и раньше это видел, но только сейчас понял, как безобразит такой свет. Все вокруг было безобразным. Все вообще было безобразным, когда я уезжал; я предчувствовал, что это не к добру.

Невелика была хитрость — я же знал, куда еду. Я ехал на войну, и я уже знал, что это такое. Моя мать тоже это знала; она проводила на вокзал и мужа, и старшего сына.

Думаю, она потому и не хотела больше идти к поезду; ко всему еще, на этот раз она возвращалась бы одна. Так уж лучше ей было остаться одной в нашей кухне.

А я в пути сразу же затосковал о ней. Вовсе я не был маменькиным сынком; я был обыкновенным парнем восемнадцати лет, уже сам зарабатывал, и семья нужна мне была, чтоб сытно есть и вовремя менять белье. Но в поезде я затосковал. А на мосту через канал с тяжелым сердцем послал последнее прости родному краю. Минута для того мне показалась подходящей и место удачным. Мост через канал такой длинный, что успеешь уйму мыслей передумать.

Мне этот мост издавна представлялся воротами в чужие страны или, когда я переходил его с востока на запад, воротами на родину. От канала в сторону моря начинается Дитмаршен, вот здесь и видна граница между прибрежным взгорьем и маршами, за маршами начинается прибрежная полоса с плотинами, а за ней уже море. Железная дорога из Итцехо и Вильстера проходит через мост, идет дальше от Санкт-Михаэлисдонна через Марне в Фридрихскоог. Я редко ездил туда поездом, там все мало чем отличалось от Марне, а если уж ездил, так на велосипеде. Ветер чаще всего здесь свежий, а расстояния невелики: десять километров от Марне до шлюза, восемь — до устья Эльбы и около двадцати — до Хохдонна, где с отвесных склонов берега открывается весь мир, вся земля, вся страна. Но кто по мосту переезжает канал на восток, попадает в чужие страны. Там не счесть лесов и озер, сухих степей и шоссейных дорог с крутыми поворотами и больших городов.

В Дитмаршене больших городов нет, Хейде насчитывает всего десять тысяч жителей, а Мельдорф, что у нас на юге, всего-навсего около пяти, в Марне же и того нет, пожалуй, чуть больше трех с половиной, и думается, что в ту пору, когда я уезжал, все они были мне знакомы.

Кое-кто даже сидел со мной в поезде, и, конечно же, они знали, куда я еду. Они узнали это в тот самый день, когда я получил призывной билет; почтальон рассказал о нем всем и каждому. Давно уже ничего особенного не было в том, что человека берут в солдаты, но в таком малом городке, как Марне, каждый отдельный случай особенный.

Я был третьим из Нибуров, а двое уже погибли на фронте — вот особенность моего случая; я ехал в Кольберг, на восток, и в этом тоже была его особенность; я был Марк Нибур, единственный печатник в Марне, не разменявший еще девятый десяток, и оттого мой отъезд был особенно огорчительным.

Все это случилось в Марне неделю назад, и в поезде нам нечего было рассказать друг другу, не говоря уже о том, что в Дитмаршене и вообще-то не любят болтать, и уже тем более в седьмом часу зимнего утра во время войны.

Но те, кто выходил в Вильстере и Эльмсхорне, те говорили мне:

— Будь здоров, парень!