Остановка в пути - [11]

И все-таки нашелся человек, услышавший меня, он лежал без сна на навозном островке посреди навозной жижи и уловил мой стон в общем стоне спящих людей, нашелся человек, еще готовый подняться ради кого-то другого и позаботиться о нем. Ему одному, понятно, не под силу было вытащить меня из яслей, и уж чего-чего только ему не пришлось наслушаться, да и я прекрасно слышал, как все глумились надо мной и обзывали младенцем Иисусом.

Но насмешками нас осыпали недолго, для насмешек тоже нужны общность или общение, а у нас только и было общего, что конвойные, окружавшие нас.

Мне много приходилось бывать в одиночестве до того и после того, но в таком одиночестве, как на этих дорогах в конце января, я бывал редко. Я всегда обладал способностью создавать себе собственный мир, если мне недоставало окружающего мира или он был не таким, каким я желал бы его видеть, но в той действительности согбенных спин, шаркающих шагов, просительных взглядов и горестных вздохов не оставалось места для полета фантазии.

Понимать я кое-что понимал, да не так уж это было много и радости никакой не доставляло.

Подобие духовной жизни, пожалуй, возродилось во мне, когда я увидел на окраине города трамвайные рельсы. Они показались мне нитями, связующими меня с миром, который представлялся мне уже окончательно погибшим. Теперь я верил, что ни он не погиб, ни я. Другой зацепки, кроме этой, у меня не было, да и это была, по сути, никакая, но я цеплялся за нее, точно за собственную косу, и потому мне удалось продержаться. Но не долго.

Кто вырос в Марне, тот только среди степных крестьян может сойти за горожанина — он не горожанин, и сам себя таковым не считает, — но жители Лодзи, казалось, чем-то напоминали меня и словно бы взяли меня под свою защиту после долгого похода по заснеженно-мокрому и пустынному краю.

Впечатление такое создавалось против всякой очевидности; не похоже было, чтобы хоть кто-нибудь хотел взять нас под защиту; наоборот, нас всячески и весьма недружелюбно обзывали, а когда мы стояли у тюремной стены, то швыряли в нас заледенелым шлаком.

Беда невелика, от обломков можно уклониться, и то, что стояли мы у тюремной стены, тоже не очень меня трогало, это же чистый случай, и я счел пустой болтовней, когда кто-то сказал, что это наша конечная цель.

Зачем же мне в тюрьму; между тюрьмой и мной ничего общего не было, я не преступник, а ночь, проведенная в камере в Коло, — это же вынужденная мера: куда им было нас деть?

Начальник нашего конвоя, стоя перед железными воротами, что-то обсуждал с какими-то гражданскими. Он то и дело взмахивал своей палкой; переговоры, видимо, протекали далеко не в добром согласии. Но в конце концов они открыли ворота, и мы партиями стали заходить внутрь. Прошло время, прежде чем я понял, что происходит. Нас перестроили в колонну по одному, и мы бегом пересекли, соблюдая дистанцию в два-три метра, тюремный двор. Большую часть окон в немногих еще сохранившихся стенах окаймляли черные подпалины пожара и свежие следы автоматных очередей. Поначалу я подумал, что здесь шли бои, но потом увидел груды мертвецов, и, хотя их покрывал размоченный дождем и вновь смерзшийся снег, я увидел, что погибли они не в бою; большинство лежали босоногие, кое на ком были полосатые куртки, я увидел две пары ручных кандалов. Я все очень хорошо разглядел, потому что мне пришлось перелезать через эти груды. Кто-то пытался все трупы сжечь. Кто-то? Кто же? И что это за мертвецы? И как я очутился возле них? И что я должен здесь делать?

Нелегко признаться, но вопросы мои обращались в один ответ, и звучал он весьма для меня грозно. У меня не было времени подумать о жертвах и не было времени подумать об убийцах, время подгоняло меня, я бежал под почерневшими от дыма стенами тюрьмы, мимо трупов, что-то меня подгоняло, и что-то меня ждало, и одно я знал твердо — хорошего ничего меня не ждет.

Бегущий впереди исчез за бараком; я помчался, чтобы уменьшить разрыв между нами, и тут-то на меня посыпались удары. Получи я их где-нибудь в другом месте и из-за чего-нибудь другого, они, пожалуй, показались бы мне жестокими, что вовсе не значит, будто мне не было больно, но страх устанавливает иные масштабы, по этим масштабам полученные побои были пустяком, ведь они не лишали меня жизни.

Какой-то старик — мне стоило плечом двинуть, и он бы свалился, — от которого остро несло табаком, рванул меня за воротник и заорал:

— Ты все хорошо разглядел?

Не помню, ответил я ему или нет; я видел, что он плачет, и он едва не задушил меня. Но отпустил. В два-три прыжка я достиг ворот и тут услышал, как он еще раз крикнул:

— Ты все хорошо разглядел?

В городе лейтенант опять помахивал палкой и никого уже больше не подпускал к нам. А позже сдал нас в лагерь.

О лагере этом многого не расскажешь. Он был набит до отказа и загажен; о еде и вспоминать не хочется. Целую неделю вместо хлеба мы получали собачьи галеты фирмы «Шпрат». Собаки сносно живут на этой пище, но у них и зубы совсем другие. У моего соседа по нарам была вставная челюсть, он утверждал, что никакой он не солдат, и даже не фольксштурмист, он гражданский служащий заводов «Сименс», инженер доктор Ганзекель, как акустик, он принимал участие в создании первого звукового фильма УФА