Останови мое падение - [39]

В том году мои родители решили, что я стал достаточно взрослым, чтобы узнать: они переключились три года назад. Я притворился, что принял эту новость спокойно, но я сильно возненавидел их за это. За то, что не сказали мне сразу. Они объяснили свое пребывание в больнице командировкой за границей. В течение трех лет я жил с родителями‑жемчужинами, а они даже не сказали мне этого. Это было именно то, чего я ждал от них.

— Мы, же не изменились по отношению к тебе? — спросила мама.

— Нет, — сказал я, правдиво, но тем не менее с обидой в голосе.

— Вот почему мы не говорили тебе, — сказал отец, — Если бы ты знал, что мы переключились в то время, ты мог бы себе вообразить, что мы каким‑либо образом изменились. Поэтому и решили подождать. Мы решили сделать проще для тебя, чтобы убедить, что мы всё те же люди, какими всегда были. — Он обнял меня и прижал к себе, и я чуть не закричал «не трогай меня!». Но я вовремя вспомнил, что в жемчужине не было ничего особенного.

Я должен был догадаться о том, что они сделали, задолго до того, как они сказали. Ведь я знал их в течение многих лет. Большинство людей переключается в начале тридцати лет, до начала деградации органического мозга. И было бы глупо жемчужине имитировать деградацию. Так, нервная система перепаяна; бразды управления телом переданы жемчужине, и учитель отключается. Неделю импульсы от жемчужины сравниваются с мозговыми, но уже к этому времени она является идеальной копией.

Мозг удаляют, утилизируют и заменяют губчатым объектом, способным мыслить не более, чем легкие или почки. Эта замена поглощает ровно столько же кислорода и глюкозы из крови, как реальный мозг, и добросовестно выполняет ряд существенных биохимических функций. Со временем, как и всякая плоть, она погибнет, и ее будет необходимо заменить.

Жемчужина же была бессмертна. При попадании в эпицентр ядерного взрыва она все равно была бы исправна миллион лет.

Мои родители были машинами. Мои родители были богами. В этом не было ничего особенного. И я ненавидел их.

* * *

Когда мне было шестнадцать, я влюбился и снова стал ребенком.

Проводя теплые ночи на пляже с Евой, я не мог поверить, что машины могли когда‑либо чувствовать себя также, как я. Я прекрасно знал, что если моей жемчужине отдать под контроль тело, я бы и говорил те же слова, и выполнял с одинаковой нежностью и неуклюжестью мои неловкие ласки — но я не мог принять, что ее внутренняя жизнь была бы столь же богата, чудесна и радостна, как моя. Секс, каким бы приятным он не был, я мог принять как чисто механическую функцию, но то что было между нами (или я так считал), что‑то, не имеющее ничего общего ни с похотью, ни со словами, ни с какими‑либо ощутимыми действиями наших тел, которые мог бы обнаружить какой‑то шпион в песчаных дюнах с параболическим микрофоном и инфракрасный биноклем. После того, как мы занимались любовью, мы наблюдали в тишине немногочисленные видимые звезды. Наши души соединились в тайном месте, которого не мог надеяться достичь не один кристаллический компьютер за миллион лет. (Если бы я сказал это практичному и непристойному двенадцатилетнему себе, он бы смеялся до потери пульса.)

Я знал тогда, что учитель жемчужины не контролировал каждый нейрон в мозге. Это было нецелесообразно не с точки зрения обработки данных, а из‑за огромного физического проникновения в ткани. Теоретически выборка определенных критичных нейронов была почти так же хороша, как и полный отбор проб. И учитывая некоторые весьма обоснованные предположения, которые никто не смог опровергнуть, оценка ошибок могла быть выполнена с математической точностью.

Поначалу я утверждал, что в рамках этих ошибок, пусть и небольших, заложена разница между мозгом и жемчужиной, между человеком и машиной, между любовью и ее имитацией. Ева, однако, вскоре отметила, что это было абсурдно, чтобы сделать коренное, качественное различие на основе выборки плотности. Если следующая модель учителя будет отбирать больше нейронов и вдвое больший процент ошибок, твоя жемчужина тогда будет на полпути между «человеком» и «машиной»? В теории и на практике ошибка может быть сделана. Действительно ли я верил, что несоответствие одного на миллиард даст ошибку, когда каждый человек постоянно теряет каждый день десятки тысяч нейронов за счет естественного износа?

Она была права, конечно, но я вскоре нашел другую, более правдоподобную аргументацию в защиту своей позиции. Живые нейроны, утверждал я, имеют гораздо большую внутреннюю структуру, чем оптические переключатели, которые выполняют ту же функцию в так называемой «нейросети» жемчужины. Способность нейрона находиться в возбужденном или невозбужденном состоянии, отражает только один уровень их поведения. Кто знал, какие тонкости биохимии, квантовой механики и отдельных органических молекул внесли свой вклад в природу человеческого сознания? Копирование абстрактной нейронной топологии недостаточно. Конечно жемчужина способна пройти этот дурацкий тест Тьюринга — никакой внешний наблюдатель не смог бы отличить её от человека — но это еще не доказывало, что жемчужина воспринимала свое бытие точно так же, как это делает человек.