Останови часы в одиннадцать - [49]

Только теперь Нина почувствовала страх. Она вспомнила какой-то рассказ брата о лесопилке, на которой пила была обмотана человеческими внутренностями. Они стояли, так тесно прижавшись друг к другу, что чувствовали собственное тепло, из-за чего их беспокойство только усиливалось.

Опять откуда-то издалека донесся крик.

— Стрильци… — шепнул Алексы.

Нина почувствовала дрожь, какую испытывает человек, пытающийся удержать тяжесть, превышающую его силы. Опять воцарилась тишина. Что-то должно было произойти. Она почувствовала, как страх превращается в ней в какую-то коварную энергию, и вдруг возненавидела не тех, кого боялась, а тех, с кем должна была нести без всякой с их стороны помощи этот парализующий страх.

— Иди за ним, — прошептал Алексы на ухо Хелене. Он имел в виду спящего органиста.

— Иди. Под… — начал он какое-то слово, которое было усечено винтовочным выстрелом. Нина инстинктивно схватила брата за руку. Вновь воцарившаяся тишина была еще более жуткой, ее молчание казалось издевательским враньем, стук собственных сердец обрывал им внутренности.

— А может… — начал Алексы и, недоговорив, смолк, словно только для того, чтобы спровоцировать опасность видимостью секундной потери бдительности.

— Алексы, — сказала Нина.

— Что?

— Алексы!

— Тес.

— Хеля! — выкрикивала она их имена в темноте, хотя они стояли рядом с ней.

Теперь с противоположной стороны деревни послышалась очередь ручного пулемета, одиночный выстрел, какой-то крик.

— Туда, — вдруг решил Алексы, схватил здоровой рукой Нину за запястье, культей же второй попытался обхватить Хелену, но та рванулась и одним прыжком оказалась на веранде. Еще не затихли ее шаги, а темнота уже звенела чьими-то быстрыми шагами; по дороге бежали люди. Алексы вел Нину, держа ее мертвой хваткой: перепрыгнули через канаву, идущую от ямы для навоза, продрались сквозь заросли малинника и залегли там, не добежав до первых деревьев сада.

Стало опять тихо. Тем отчетливее были слышны чьи-то осторожные шаги. До боли вытаращив глаза, Алексы и Нина рассмотрели, что пришедших было двое, только двое. Они медленно обошли их дом. Потом остановились возле окон. Теперь они были неразличимы на темном фоне стены.

Нина слышала, как громко дышит Алексы, и старалась сдерживать свое дыхание. Не думала ни о сестре, ни о чем — боялась. Она видела, как в комнате вдруг появился мерцающий свет лампы. Увидела тени, движущиеся по стене, — распознать людей она не могла. Потом кто-то открыл окно, стукнула рама, резкий звон разбитого стекла, несколько украинских слов. Нина неожиданно приподнялась, но тут же, почувствовав на губах руку брата, упала навзничь. Когда Алексы освободил ей рот, она прохрипела, словно пробуя голос:

— Я слышала… — и замолчала, подозрительно вслушиваясь в свои собственные слова, которые боялась вымолвить.

В деревне что-то происходило. Какие-то люди быстро ходили по дороге, из усадеб доносились негромкие слова. Зажигались огни. Нина лежала оцепенев, не чувствуя, как холод леденит ее тело. Наконец она осознала, что у нее непрерывно стучат зубы.

В их доме происходило что-то ужасное, но хуже всего было отсутствие всякого движения. Здесь, вовне, опять была полная тишина. Несколько раз она хотела шевельнуться, но ее тут же находила рука брата. Притаившийся рядом Алексы был чуток и останавливал каждое ее движение беспокойным шипением. В какой-то момент она почувствовала на своей щеке его теплое дыхание.

— Слушай, — быстро шептал он, — я попробую сейчас выбраться, велосипед где-нибудь возьму, в мястэчко за солдатами… Так ждать здесь рассвета хуже. А ты, когда я пройду и будет все тихо, спрячься туда, где разрыты бурты картофеля, и сиди там до наступления дня, сиди, пока они не уйдут, сиди… — и пополз, опираясь на одну руку и на колени, как осторожный раненый зверь. Некоторое время она еще слышала шелест сминаемых опавших листьев, ставших жесткими, как жесть в последних лучах уходящего лета. Она была одна.

Она опять вслушивалась в тишину. Теперь она молилась ей. Где-то в темноте шел Алексы. Если бы он даже все время полз, то и тогда бы уже был за деревней, в то время, как во дворе началось какое-то нервное движение. Там ходили люди, светя себе амбарным фонарем, кто-то выводил коня. Из малинника ей была видна только часть двора со стеной конюшни. Как раз там и появились люди. Первым, словно что-то ища, шел органист с амбарным фонарем, поднятым вверх. Голова у него была низко опущена. Именно голову, отсеченную от темноты крyгом света, она видела отчетливо. Рядом с ним шли еще два человека. Когда они остановились и по чьему-то приказу повернулись спинами к конюшне, лицом к спрятавшейся Нине, она узнала их: солтыс и Остриханьский с конца села, «полукровка», как называли его крестьяне, «здешний», как представлялся он сам, не то украинец, не то поляк. Так они стояли один возле другого, глядя в непробиваемый для их взгляда мрак. Но Нине казалось, что они в нее всматриваются, хотят ей что-то сказать.

— Выше! — услышала она издевательский окрик, и органист поднял амбарный фонарь, теперь он был у него прямо перед лицом. Нине казалось, что она видит, как органист щурит от света глаза. В эту минуту ударила очередь и сотрясла воздух так, что девушка долго не могла перевести дыхание. Органист наклонился вперед, словно заглядывая в глубь огромного колодца, опустился на колени. Внезапно свет потух, закрывая от ее глаз всю эту сцену.