Останется память - [11]

Я же вполне трезв, здравомыслящ, с убеждениями. Человек чести, одним словом. Напоследок, уже совсем ночью, когда у меня стали слипаться глаза, Каховский меня дружески обнял и сказал восторженно:

– Славно, Константин Владимирович! Славно! Будь готов к завтрему. Встретитесь со многими нашими. Они от тебя будут без ума. А теперь выспись. Сон – он крайне полезен. Так что, до утра.

Он проводил меня до моего номера, открыл дверь и напоследок еще раз обнял. Я сделал несколько шагов, едва стащил с себя верхнюю одежду и рухнул на кровать.

4

Каховский поднял меня чуть свет. Он был бодр и неестественно весел. Что называется, на подъеме. Свеча, с которой он вошел ко мне, жутко чадила и потрескивала, едва разгоняя полный мрак самой длинной в году декабрьской ночи.

– Всю ночь ходили по казармам! – гордо заявил он. – Теперь у Рылеева обсуждать будем. Пойдешь, брат?

– Пойду! Как не пойти. Давненько хотел Кондратия Федоровича послушать. Ну, и других также. Великие дела деются.

– В самую точку, брат! Собирайся! Завтракать будешь?

Я вспомнил вчерашние мытарства в поисках еды и без колебаний согласился. Каховский приоткрыл дверь из номера и крикнул: "Петька, неси!" Мог бы и не кричать – Петька явно ждал, когда его впустят. На столе мгновенно появились: котелок с горячей гречневой кашей, горка пирогов, наваленных на большое блюдо, и большущий самовар, пышущий паром. По моим меркам – минимум на двоих.

Но оказалось, что Каховский уже поел, и вся эта еда – для меня одного.

– Ешь Константин Владимирович! – потчевал Каховский. – Накладывай побольше.

Я навалил на тарелку несколько ложек каши и принялся уминать, заедая пирогами с мясом.

– Как расстегаи?

– А вы попробуйте, – предложил я Каховскому.

Он взял пирог и откусил. Прожевал и с удовольствием причмокнул:

– Удались!

С этим я был полностью согласен. Из маленького чайничка налил заварки и разбавил кипятком из самовара.

– Сушку! Сушку возьми! Маковая!

Что ж, можно и сушку. Можно и печатный пряник. Всё можно. Всё аппетитное, вкусное, только что приготовленное – ешь, не хочу. А я уже и не хотел. Насытился. Отвалился от стола и преисполнился благостного настроения, когда ничто не тревожит и всё кажется приятным и симпатичным. С таким настроением только переворотом и заниматься. Чтобы идти против власти, надо быть голодным, замерзшим и озлобленным на всё подряд. Вот тогда будет результат. Тогда враги побегут, едва тебя завидев.

Каховский уже торопил. Видимо, ему не терпелось встретиться с единомышленниками, чтобы в который уже раз обсуждать планы восстания. Планы, которым не суждено сбыться…

Я оделся, и мы вышли на улицу.

От гостиницы до конторы Рылеева, где тот проводил большую часть времени, было не больше десяти минут пешим ходом. Мы вошли, Каховский представил меня хозяину и тут же увлек Рылеев каким-то разговором, позволяя самому осваиваться в непривычной обстановке.

В маленьких комнатках собралось столько людей, что сидели чуть ли не друг у друга на головах. С некоторыми я знакомился, но их имена в памяти совершенно не откладывались. Они переходили из комнаты в комнату, иногда уходили совсем, на их место приходили другие. И всё время о чем-то говорили, говорили, говорили…

Только появившийся Рылеев избавил меня от сонмища юнцов, с апломбом вещавших всякую чушь.

– Не скучаете?!

– Как можно?!

– Ну, от наших можно такого наслышаться, что невмоготу станет.

– Да нет-с, мы привычные.

– Часто приходилось такое слушать?

– Часто, – признался я. – Всякого рода. В том числе о переустройстве и мира, и самой жизни. Интересные темы поднимали…

– И где же? С кем?

– С офицерами, в полку. Иных уж нет, а те – далече…

Кондратий Федорович помолчал, раздумывая. И вдруг спросил напористо:

– Вы с нами?! Каховский вас рекомендовал.

– Да! – ответил я с энтузиазмом.

– Я чувствую в вас опыт борьбы… Завтра всё решится. Либо победим, либо умрем! Но, заметьте, – умрем свободными.

Умел Кондратий Федорович увлекательно говорить, умел. Глаза загорались, слова наполнялись каким-то особым смыслом, хотелось во всем с ними соглашаться и верить беспрекословно. При этом говорить он мог и совершенно тривиальные вещи, но с каким же чувством! Суть была уже не важна. Ее понимал всякий. Свобода… Свобода! Свобода!! Как угодно, лишь бы избавиться от той духоты, которую ощущал каждый из собравшихся в доме на Мойке.

Их речи казались мне излишне пафосными, желания – чрезмерными, а методы достижения и вовсе безумными. Я действительно смог наблюдать за процессом подготовки восстания со стороны, как мне и обещал Варламов. Но всё равно, их решения не укладывались в логическую схему. Они казались спонтанными. Рылеев лишь изредка управлял дискуссией, умело уводя ее то в одну, то в другую сторону. Но чего он добивался? Что хотел от соратников? Я не понимал.

Неслышным шагом проскользнул слуга Рылеева и мягко сказал, встав чуть сбоку:

– К вам Глинка, Фёдор Николаевич. По личному делу.

Рылеев неожиданно сбился, забегал глазами и невнятно сказал:

– Да, проводите. Конечно. Я ждал. Послушаем, что скажет… Извините, Константин Владимирович, должен вас покинуть. Но я, разумеется, вернусь. И мы непременно договорим.