Особый дар - [64]

— А как Клэр? — спросила она, стоя к нему спиной.

— Жива-здорова. Такая, как всегда. А вообще-то невредно бы ей устроиться куда-нибудь на работу.

— Я от своей отказалась. Но могу в любое время вернуться. Охотников на нее, конечно, нет.

Стол уже был накрыт, и Мейзи как будто овладела собою. Со свойственным ему оптимизмом Тоби решил, что ее несколько утешил небрежный тон, которым он говорил о Клэр.

— Назад поедешь сегодня?

Нет, ответила Мейзи, ей вовсе не улыбается два часа вести машину в темноте, он же знает. Придется переночевать у сестры. Тоби одобрительно кивнул, ему нравилось ее опекать.

— Голодна? — спросил он.

— Да так, не очень.

Но за еду она, как всегда, принялась с аппетитом. И он поспешил отогнать забавную мысль (его покоробило от собственной черствости), что будь Мейзи приговорена к смертной казни, она и от последнего завтрака получила бы удовольствие. Глядя, как она ест, он приободрился. На мгновение поверил, что самое худшее позади. Мыть посуду он ей не позволил: он неизменно подчеркивал, что она гостья, и когда-то ей это нравилось. Тоби отнес тарелки в тесную кухоньку, потом, прихватив недопитую бутылку, снова подсел к ней на оттоманку.

Мягко светила круглая зеленая лампа.

— А ведь это мой подарок, — сказала Мейзи.

— Неужели ты думаешь, я забыл?

И вдруг у нее вырвалось:

— Ой, поговорим мы наконец или нет?

Он помедлил с ответом.

— Только не сейчас, лучше не надо. Нам так хорошо, так уютно, правда? Ну, ты мне прислала довольно крученое письмо, я ответил тем же. И давай позабудем об этом. Расскажи мне про Ямайку.

Но в мозгу его уже зазвучал сигнал тревоги: она хочет проникнуть в его мысли, а он допускает такое лишь до известного предела. Надо сейчас же лечь с ней постель, решил он, так удастся хотя бы оттянуть черный час объяснения. И при этом он, как ни странно, с небывалою остротой ощутил, до чего же она хороша в своей золотистой прелести. Он встал, чтобы зажечь верхний свет, а то как бы одинокий огонек зеленой лампы не пробудил в нем былых чувств. Потом снова сел на оттоманку и принялся ласкать Мейзи. Обычно она горячо отвечала на его ласки, но сейчас оттолкнула его с несвойственной ей резкостью. Потом заговорила, и в голосе ее были властные нотки.

— Тоби, нельзя увиливать до бесконечности. Будем мы продолжать наши отношения?

— А почему же нет? Что-то я не совсем понимаю.

— Потому что обстоятельства изменились. Я смотрю правде в глаза. И всегда смотрела. Именно это тебе и не нравится во мне, — добавила она с незаурядной проницательностью.

— Мне нравится в тебе все.

— Чем это кончится?

— Малыш, а не кажется ли тебе, что говорить о конце рановато?

— Нет, не кажется. Своим письмом я выдала себя с головой. А вот ты себя ничем не выдал. Ни разу. И если я когда-нибудь тебя невзлюблю, то именно за это. Я сама поставила себя в невыгодное положение, и это непоправимо. Показала тебе, как много ты для меня значишь. А ты показал, как мало я значу для тебя.

— Успокойся, — бросил Тоби, — все это ерунда.

— Нет, не ерунда. — Слезы стояли у нее в глазах, но все еще не проливались. — Ты меня не любишь, а я тебя люблю. Легко ли сделать такое признание! Мама сказала бы, что это унизительно, но она просто не понимает.

— Не умею я говорить громкие слова, — медленно произнес. Тоби, — но мне казалось, что ты знаешь меня лучше. Я в тебе души не чаю. Однако никаких решений пока принять не могу. Не дозрел еще ни до того, чтобы бросить историю, ни до того, чтоб попытать счастья в банковском деле, вообще ни до чего. Просто я должен быть свободен, чтобы во всем этом разобраться.

— А мне ты тоже предоставил свободу, как по-твоему?

— Мы оба свободны до известной степени. Но я хочу тебя, и хочу сейчас.

— Я не дом, куда можно запросто забегать, где можно укрываться. Запомни это раз и навсегда. И бога ради, не вздумай снова твердить, что ты еще слишком молод, что тебе еще рано принимать решения. Ты повторял это до того часто, что я уже мысленно вижу тебя в ползунках. Я хочу какой-то определенности, мне нужно знать, куда я иду. А с тобой, мне кажется, я не приду никуда.

Он стал возражать: ему требуется время, а она торопит события, это же невозможно вынести.

— Наоборот, торопишься именно ты, тебе не терпится удрать поскорее, а вот этого не вынести мне. Но если я все-таки смогу пережить такое, мне надо через это поскорее пройти. Продолжать эту дурацкую комедию я не в силах.

Это было до того на нее непохоже, что он впервые за весь вечер позволил себе рассмеяться.

— Брось, милая, — сказал он (а называл он ее так очень редко). — Ни для тебя, ни для меня это не комедия. Много шума из ничего — иначе, по-моему, не скажешь.

— Может, я и зря не написала тебе, но ведь только потому, что знаю: ты не любишь, когда тебе докучают. (Правильно, он этого в самом деле не любит.)

— Идем в постель.

— Не пойду. Не хочу.

— Нет, хочешь.

И тут Мейзи взорвало — ее словно подменили:

— Да как ты смеешь решать за меня, чего я хочу, а чего нет?

— Тихо ты, тихо.

— Сейчас здесь станет тихо. Я ухожу. Это конец, так?

— Нет, если ты того не хочешь.

— Прекрасно знаешь, черт подери: я-то конца не хочу, его хочешь ты.