Особое задание - [67]

Ничего не понимая, Саня смотрел на него глазами, полными страха и удивления.

Немец оглянулся и стал легонько тормошить Саню. Но мальчик лежал, будто разбитый параличом. Тогда немец поднял его на ноги, снова потрепал по щеке и спросил:

— Мама — ест? Папа — а?

Саня опустил голову, силясь не разрыдаться. Зачем этот немец спрашивает о родителях? Может, хочет прикинуться добрым и узнать, где его отец? Он отрицательно покачал головой и показал рукой туда, где были расстреляны его родные.

Немец тяжело вздохнул, печально посмотрел на мальчика.

— Хитлер — не корош. Фашист, эсэс — не корош… Рус партизан корош! — сказал он, указывая на лес.

Саня молчал, он все еще не верил немцу. Стоя теперь рядом с ним, он почувствовал, что от немца исходит какой-то необычный специфический запах, почему-то вселявший в него еще большую тревогу. Саня не мог понять, исходит ли этот запах от пробензиненных сапог, кожаного снаряжения или, быть может, от крови расстрелянных людей, которой пропиталась одежда немца?.. Этот запах почему-то напоминал Сане о мертвецах…

А немец улыбался и, не переставая оглядываться по сторонам, рылся в карманах. Он достал несколько кусков сахара, пачку галет, кусочек пересохшего сыра и все это отдал Сане. Взяв мальчика за обе руки, он потряс их, погладил его по голове. Саня взглянул на немца и удивленно поднял брови: в глазах у мотоциклиста блестели слезы. Словно стыдясь этого, немец повернул Саню в сторону видневшегося вдали леса и, приговаривая: «Фашист пак-пак-пак! Партизан корош…», — подтолкнул его в спину.

Как в бреду Саня сначала медленно пошел, потом побежал, то и дело с опаской оглядываясь назад. Но немец по-прежнему дружелюбно махал ему рукой.

Когда Саня был уже далеко, он увидел, как немец сел на мотоцикл и вскоре исчез за бугром. И снова тягостное чувство одиночества в этом беспредельно большом мире овладело мальчиком. «К людям… к людям… Ведь есть же где-то хорошие люди… — шептал он, — может, и отец в том лесу, на какой немец указал…

…Босой, голодный, измученный, три дня бродил Саня по лесу. Ноги его покрылись волдырями, ранка на пятке гноилась, мучила жажда, а вода попадалась не часто. Он достал белую галету, повертел ее в руках, но есть не мог: ему казалось, что она пахнет теми, в черных мундирах. Так было несколько раз. Попробовал разгрызть кусочек сахара, но и он был пропитан тем же запахом. От этого запаха его мутило, перед глазами всплывали овраг, трупы родных, посиневший Колька…

Порою он забывался, вспоминая семью, свой дом, жизнь до войны. Вечерами мать обычно что-нибудь шила, мягко жужжала швейная машина, сестренки в укромном уголке играли в куклы, он делал уроки или читал, а отец, склонясь над ворохом бумаг, до глубокой ночи стучал на счетах… Все в деревне говорили: «У Ячменевых большая семья!..» А теперь? И в ответ на эти мысли в ушах Сани снова и снова звенел душераздирающий голос матери: «Прощай, мой мальчик!»

Каждый раз сознание непоправимости свершившегося лишало его сил. Он валился на пожелтевшую траву, долго и громко плакал, звал отца, горевал, что еще не вырос, не стал сильным, чтобы защитить мать, всю семью, всех односельчан от фашистских злодеев. Незаметно от тягостных воспоминаний он переходил к мальчишеским мечтам. Он видел себя лихим партизаном, живо представлял, как притаился с пулеметом в густом боярышнике за забором сельсовета и в упор расстрелял всех фашистов, прикативших тогда на машинах… Да, всех до единого, только в того, в хорошего немца, он бы нарочно не попал… И снова мысли его возвращались к горькой действительности, но с каждым разом тверже, осознаннее становилось стремление во что бы ни стало разыскать партизан и вместе с ними беспощадно бить фашистов. Это придавало ему силы, и он снова отправился в путь.

Наступил вечер четвертых суток его скитаний по лесу. Очень болела нога, ступня побагровела, опухла. Он уже давно передвигался с помощью крепкого сучка, подобранного в валежнике. Теперь и на ладонях вскочили волдыри, опираться на сучок он уже не мог. Совсем ослабев, он опустился на землю и подумал, что больше не встанет никогда… Эта мысль так испугала его, что он решил не ложиться. Боялся уснуть и не проснуться… С трудом поднялся и впервые за все время пошел в ночную темь.

Была поздняя ночь, когда мальчик вышел на опушку леса. Вдали что-то темнело, ему показалось, что это копна. Значит, где-то поблизости есть деревня, люди… Ободренный, зашагал он к копне, теперь уже мечтая поскорее зарыться в душистое сено и крепко-крепко заснуть. Но из темноты вместо копны выступили очертания избы и изгороди. Мальчик остановился, и радуясь и страшась. Ему очень хотелось есть, пить, рассказать людям о своей беде… Изба манила к себе. И еще не решив окончательно, как ему быть, он пошел к ней. «А вдруг там немцы?» Вспомнил Кольку, маленького, посиневшего, сестренок, мать. Перед глазами проплыли черные мундиры… «Лучше дождусь утра, издали высмотрю, а то и убежать теперь не смогу…» Едва волоча ноги, озираясь по сторонам, он поплелся обратно в лес, но, не дойдя до опушки, опустился под большой куст и впал в забытье.