Особо опасен - [2]

Правда и то, что после смерти мужа Лейла и ее сын не слишком ревностно исполняли обряды. Да, покойный был мусульманином светского толка. Но еще и ярым борцом за права рабочих, за что и был выслан из родной страны. Единственной причиной их прихода в мечеть в тот день было импульсивное желание Лейлы. Она почувствовала себя счастливой. Скорбь ослабила свой гнет. Но приближалась первая годовщина смерти. Ей хотелось поговорить с мужем, поделиться с ним хорошими новостями. Они уже пропустили главную пятничную молитву и, в принципе, могли помолиться дома. Но слово Лейлы было законом. Справедливо заметив, что персональное обращение к Богу скорее может быть услышано в вечерний час, она настояла на посещении последней молитвы, гарантировавшей, ко всему прочему, что мечеть будет практически безлюдной.

Так что вторая встреча с долговязым, как и первая, несомненно, была совершенно случайной. Разве нет? Так, по крайней мере, полагал простодушный Мелик.

#

На следующий день, в субботу, Мелик отправился автобусом через весь город к своему богатому дяде по отцу, владельцу семейного бизнеса, небольшого свечного завода. Отношения между дядей и его отцом временами бывали натянутыми, но за этот год, прошедший со смерти отца, он научился дорожить дружбой с дядей. И что вы думаете, когда он вскочил на подножку, то увидел на скамейке в плексигласовом отсеке автобусной остановки долговязого, провожавшего его глазами! А когда шестью часами позже он сошел с автобуса на этой же остановке, парень ждал его на прежнем месте, ссутулившись в углу в своем кефийе и необъятном пальто иллюзиониста.

Мелика, взявшего за правило с одинаковой любовью относиться ко всему человечеству, охватило нехорошее чувство антипатии. Долговязый как будто обвинял его в чем-то, и это вызывало у него протест. Хуже того, парень при всей своей жалкости держался с ощущением собственного превосходства. О чем он думал, напяливая это дурацкое черное пальто? Что оно превратило его в невидимку? Или мы должны сделать вывод, что он настолько далек от западного образа жизни, что ему и в голову не приходит, какое он производит впечатление?

В любом случае Мелик принял твердое решение от него избавиться. Поэтому, вместо того чтобы подойти и спросить, не болен ли незнакомец и чем он может ему помочь, что Мелик сделал бы в других обстоятельствах, он направился домой широким шагом, пребывая в уверенности, что долговязый уж точно за ним не поспеет.

День был не по-весеннему знойный, от тротуара, запруженного людьми, несло жаром. Но долговязый каким-то непостижимым образом не отставал от Мелика; хромая и отдуваясь, потея и хрипя, то и дело подпрыгивая, словно от боли, он все же умудрялся оказываться рядом на пешеходных переходах.

Мелик переступил порог скромного кирпичного дома, который принадлежал его матери и после десятилетий жестокой экономии теперь был почти свободен от долгов, но не успел он толком перевести дыхание, как заиграли дверные колокольчики. Он вернулся в прихожую и увидел на пороге долговязого с переметной сумой через плечо; после гонки глаза его пылали, пот струился по щекам, как потоки летнего дождя, а в дрожащей руке он держал кусок светлого картона, на котором по-турецки было написано: «Я студент-медик, мусульманин. Я устал и хочу найти приют в твоем доме. Исса». Словно в подтверждение сказанного, его запястье украшал браслет из чистого золота с болтающимся на нем миниатюрным Кораном в золотом окладе.

Мелик уже весь кипел. В школе он не блистал интеллектом, пусть так, но он не собирался комплексовать по этому поводу или испытывать чувство вины, а мысль, что за ним ходит по пятам какой-то нищий, возомнивший о себе невесть что и желающий его использовать, была ему глубоко неприятна. Когда умер отец, Мелик с гордостью взял на себя роль хозяина дома и защитника матери и, как бы в доказательство новообретенного авторитета, предпринял действия, на которые его отца не хватило: будучи турецким резидентом во втором поколении, он ступил вместе с матерью на длинный и тернистый путь к немецкому гражданству, когда каждый твой шаг рассматривается под микроскопом и первым условием является твое безукоризненное поведение на протяжении восьми лет. Только этого им с матерью не хватало — чтобы какой-то полоумный бродяга, называющий себя студентом-медиком, что-то выклянчивал на пороге их дома.

— Убирайся к черту! — грубо приказал он долговязому по-турецки, загораживая грудью вход. — Проваливай. Прекрати ходить за нами и не смей возвращаться.

Не увидев никакой реакции на изможденном лице, разве что гримасу боли, как будто от пощечины, Мелик повторил свое требование по-немецки. Он уже собирался захлопнуть дверь, как вдруг увидел за собой Лейлу; она спустилась по лестнице и сейчас глядела через плечо сына на парня с картонкой, отчаянно дрожавшей в его руке.

И в ее глазах стояли слезы жалости.

#

Прошло воскресенье, а в понедельник утром Мелик придумал предлог, чтобы не выходить на работу в бакалейной лавке своего кузена в Веллингсбюттеле. Надо потренироваться дома перед открытым чемпионатом любителей по боксу, сказал он матери. Надо поработать с грушей в зале и поплавать в олимпийском бассейне. На самом же деле он посчитал, что небезопасно оставлять ее наедине с верзилой психопатом, страдающим манией величия, который либо молился или просто бессмысленно смотрел в стену, либо шатался по дому, с любовью трогая вещи, как будто он их помнил с детства. Лейла в глазах сына была женщиной особенной, но слишком уж подверженной настроениям и руководствующейся исключительно чувствами, особенно после смерти мужа. Те, кого она решала одарить своей любовью, не могли совершить ничего дурного. Исса с его мягкими манерами, с его застенчивостью и внезапными проявлениями безмятежного счастья тотчас попал в ее круг избранных.