Особняк на Почтамтской - [8]

Не он ли ночью уводил со двора возы с контрабандным чаем? Теперь, исполнив поручение, возвращался доложить Ивану Артемовичу. Но дровни, доехав до Луговой, свернули направо.

Елена Павловна возвратилась домой.

Все утро у нее было предчувствие, что сегодня непременно случится нечто из ряду вон выходящее. Оно не обмануло ее. Пришла Глаша, сказала, что ее спрашивает какой-то малец.

— Говорит, записку принес.

— От кого? — поразилась она.

— Не сказывает.

— Ну так где она, записка, — нетерпеливо протянула Елена Павловна руку.

— Мне не дал. Мол, велено в руки.

Елена Павловна в раздражении направилась в переднюю. Вечно эти посыльные набиваются на чаевые. Не жалко ей медяков, но приторно смотреть на их подобострастные, вымогающие улыбки.

На верхней лестничной площадке ее дожидался подросток. Елена Павловна заметила мокрые следы, оставленные его чирками. Не это, так и не обратила бы внимания, во что он обут. Чирки теплые, с овчинными опушками, поверх гачи накручены толстые суконные портянки, надежно перевязанные тонкой бечевой. В этаких обутках мороз не страшен, особенно если малый проворен на ногу. А по лицу видно — шустер, по улице летит метеором, мороз только отскакивает от его одежонки. У мальца смышленое лицо и плутоватый взгляд. Мгновенно окинул Елену Павловну глазами, удостоверился, что на сей раз вышла не прислуга, а барыня. Извлек из-за пазухи конверт.

— Велено в руки.

С лестницы сбежал стремглав, Елена Павловна не успела отдать ему заготовленный алтын.

Адрес на конверте не обозначен. Чувства подсказывали Елене Павловне — в нем содержится нечто тревожное. Чуть не бегом прошла в свою спальню и заперлась, хотя последняя предосторожность была излишней: никто в доме, включая супруга, не смел нарушить ее уединения не упредив. Дрожащими пальцами вскрыла конверт. Еще не прочитав ни строчки, узнала почерк. Сердце дрогнуло и заколотилось. Нет, то не было прежнее чувство, некогда владевшее ею, всего лишь напоминание о нем.

Послание было кратким:

«Долгая разлука не изгладила моих чувств, хотя, по-видимому, напрасно тревожу тебя напоминанием о прошлом. Если это так, все принимаю с полным пониманием. Ни слова упрека не услышишь от меня.

Остановился в Подворье, но с десяти утра до четырех пополудни бываю в доме мещанки Пряновой на Мясницкой улице».

Судорожно скомкала записку. Зачем? Разве возможно что-либо вернуть…

«Долгая разлука не изгладила…» С каких пор он стал выражаться этакими оборотами? Долгая разлука… А все-таки, сколько же прошло? Без малого семь лет!

Не вмешайся тогда Миша, не прояви решительности, так неизвестно, чем бы кончилось. Брат был непоколебим. Он уверен, что спас сестру. От чего только? От позора? Так чем нынешний позор, который ожидает ее, лучше того, от которого ее уберег Миша?

Мясницкая улица… Где же это? Не сразу и припомнила. Давненько она не завертывала в тот околоток. Да и прежде случалось бывать мимоходом, какие там дома, не помнит. Разве что один из них, второй от угла, с заметными издали кокошниками и резными наличниками. Не он ли принадлежит мещанке Пряновой? Что они делают в том доме? Не один же Виктор бывает там с десяти утра до четырех пополудни. Как прежде, шумят, дискутируют, ищут пути спасения России, народа… Сколько было табачного чаду, сколько страсти, душевных судорог. Толком вникнуть в суть разногласий она не могла, хотя горячая атмосфера споров действовала на нее заразительно. Во всяком случае, бывая на тех шумных, бестолковых сборищах, она не скучала, как обыкновенно случалось с нею на увеселительных балах. Претили ей только облака табачного дыма, их не в состоянии была поглотить раскрытая форточка. То и дело появлялся самовар, случалась и водка. После чаю и водки опять споры, еще горячее, одержимей… Поразительно, что все это хоть ненадолго могло увлечь ее? Теперь, став совладелицей приличного капитала, многое из того, что азартно предлагалось кое-кем из спорящих, она может совершить. И немало уже сделала. Верно, одобрения Виктора и его единоверцев ее благие дела не заслужили бы — вызовут только насмешку. Она помогла отдельным людям, попавшим в беду, а их интересовала судьба всего человечества. Помочь всем она, разумеется, не в силах, даже если пожертвует все и сама пойдет по миру. Пусть иронизируют. Ей сейчас столь же нелепыми и смешными рисуются их благие намерения осчастливить сразу всех. А на средства, пожертвованные ею, скольких сирот уже одели, спасли от голода, дали возможность получить хоть какое-то образование… Сестры Смелковы, в судьбе которых она приняла участие, так даже поступили в гимназию. Без ее поддержки они сейчас побирались бы Христа ради или, того хуже, ступили на путь разврата.

Так или иначе теперь происходят их полутайные сходки, она может только предполагать, но рисуется ей все то же: клубы табачного дыма, нелепое фантазирование, споры до хрипоты… Сделанные ею взносы в благотворительное общество они грубо нарекли бы подачками. Всякого благотворителя готовы просмеять и возненавидеть. Более всего они и были заражены ненавистью. Любовь — собственно, этого слова они не употребляли, полагая, что само стремление осчастливить человечество и есть любовь к нему, — была только во фразах, а ненависть сквозила во всем: в злобных улыбках, в яростном сверкании глаз, в готовности распять всякого, кого зачисляли во враждебный лагерь, и даже просто не согласного с ними, думающего иначе. Елена Павловна ничего этого не осознавала, подпала под их влияние, пребывала в угаре, захлестнувшем ее разум. Предложи ей в ту пору взять пистолет и пойти убить кого-то, скажем полицмейстера, сказав, что это необходимо для общего блага, она с восторгом пошла и убила бы. Не просто убила, а именно с восторгом самопожертвования. Ей казалось: нельзя ждать и терпеть дальше — необходимо действовать. Возможность собственной гибели не страшила ее, а вдохновляла.