Особая должность - [18]

— Думаешь все-таки, он агент и у него связь была?

— Предполагать это мы обязаны. Задача — проверить.

— Как? — Гарамов резко вскинул руки. Жест, означавший недовольство, даже отчаяние. — Наверняка нет у него никакой связи! Нет, понимаешь? Будь здесь резидент, разве позволил бы он Скирдюку поднять вот такую пальбу и демаскировать себя?

— То-то и оно!

— Не понимаю тебя, — искренне признался Гарамов.

— Я и сам пока — в потемках, но полагаю, что поведение Скирдюка связано с его страхом. Этот страх — сильнее смерти. Потому он пытался броситься с моста, потому просится скорей к стенке, потому и меня провоцировал, когда накинулся во время допроса. Он запирается, наверное, все-таки не потому, что изменить чему-то не хочет (мы с тобой наблюдали не раз, как самые матерые агенты раскрываются). Это у него — тоже от боязни.

— Чего? — иронически спросил Гарамов. — Что может быть хуже расстрела?

— Теоретически — многое, но не станем философствовать. Надо попытаться получить дополнительные факты у свидетелей.

Вообще-то Скирдюк при всем своем, как можно было решить с первого взгляда, любвеобилии и щедрости, был на самом деле то ли нелюдимым, то ли прижимистым, если верить его сослуживцам.

«Выпивать с тобой садится, обязательно колбасу на две пайки разделит: себе получше, тебе — ту, что с хвостиком. А если кто случаем заглянет, Скирдюк сразу все, что на столе, газетой закроет», — сообщил еще на самом первом допросе веснушчатый надутый писарь Лыков.

Повар Климкевич на жадность Скирдюка, по понятным причинам, обращал меньше внимания. Его задевало иное: «Просишь его, бывало: давай, Степан, посидим у тебя компанией. У тебя ж девчат знакомых много, пусть какая и для меня пригласит одну. Не обязательно, чтоб что-то такое сразу, но просто время провести, чтоб веселей... Он — ни за что».

Впрочем, с этими двумя Скирдюк хоть как-то общался, а ездовой Алиев, морщинистый, с длинными запорожскими усами, рассказывал обиженно:

«Например, в Ташкент продукты получать едем, три часа — туда, три часа — обратно, он даже одно слово говорить не хочет. Я что скажу, он сам молчит, как вроде не слышит совсем. Лошадь и то лучше: по-хорошему говоришь — радуется, на тебя смотрит. Скирдюк (Алиев произносил по-своему — Скирдык) — никогда. Я так сразу понимал: паразит!»

Отпуская этих свидетелей, Коробов просил их припомнить и даже записать все, что относилось к Скирдюку, даже самые на их взгляд малозначительные мелочи и подробности. Верный своей военной должности Лыков исписал затейливым писарским почерком три страницы и положил их на стол с некоей важностью, свойственной ему вообще, поскольку он, как легко было догадаться, мнил себя человеком, близким по роду службы к начальству куда более высокому, нежели какой-то капитан, пусть даже — из «Смерша».

Коробов быстро пробежал глазами показания Лыкова, однако всего лишь одно место привлекло его внимание. «Со стороны Скирдюка мною было получено недавно предложение оформить командировочное предписание на имя одного неизвестно лично мне младшего лейтенанта. При этой просьбе Скирдюк сильно волновался, объясняя ее тем, что обязан выручить товарища, с которым подружились в госпитале в Ташкенте. По словам Скирдюка, этот товарищ попал из-за него в нехорошую историю. Он вроде бы дал Скирдюку свою планшетку, где находились деньги и документы с тем, чтобы Скирдюк приобрел для него на базаре вина и закуски, а Скирдюк, находясь в нетрезвом состоянии, забыл эту планшетку, сам не помнит где. Деньги он вернул младшему лейтенанту свои, но тот требует командировочное предписание, поэтому Скирдюк ко мне и обратился, зная, что у меня по долгу службы хранятся в сейфе различные бланки.

Хотя во время упомянутой беседы, находясь в гостях у Скирдюка, я тоже был сильно выпивши, однако нарушать инструкцию категорически отказался и объяснил Скирдюку соответствующие пункты, он же в ответ разозлился, начал попрекать, я, мол, плохой друг, а потом начал уговаривать, чтоб я забыл про этот разговор. Он вроде бы только хотел взять меня на пушку — проверить настоящий я товарищ или нет.

Вообще он был чудной какой-то всегда, и потому я подумал, что это — правда.

В чем и расписываюсь».

— Фамилия того младшего лейтенанта?

На веснушчатом лице Лыкова впервые мелькнула виноватость. Он пожал плечами:

— Разве ж я предполагал, что оно понадобится? Да и пьяный был очень.

Коробов не стал его упрекать. Он попросил:

— Постарайтесь вспомнить хоть приблизительно: на какую букву начинается или какая — по национальной принадлежности? Вы же представляете хоть примерно — русские оканчиваются на «ов», армянские на «ян», польские — на «ский». Как писарь вы же не раз с этим сталкивались?

— Конечно, — Лыков попытался возвратить себе важность, однако почесал пальцем залысину на лбу. — По-моему, если память не изменяет, какая-то непонятная, скорее всего — азиатская. — Он даже начал размашисто с завитушками выводить на листке какие-то фамилии, но видно было, что только запутывает себя этим. — Знай, что кому-то это нужно будет!.. — опять повторил он, сокрушаясь. — Да я даже записать ее не пожелал. Отказался наотрез — и все.