деревни, которую он нарисовал с такой талантливостью, и если бы какой-нибудь экономист или публицист взял за основание своих суждений о деревне те
данные и
наблюдения, которые приведены Энгельгардтом
[32] то народнические выводы из такого материала были бы невозможны. Идеализация крестьянина и его общины — одна из необходимых составных частей народничества, и народники всех оттенков, начиная от г-на В. В. и кончая г-ном Михайловским, принесли обильную дань этому стремлению идеализации и подкрашивания «общины». У Энгельгардта нет и следа такого подкрашивания. В противоположность ходячим фразам об общинности нашего крестьянина, ходячим противопоставлениям этой «общинности» — индивидуализму городов, конкуренции в капиталистическом хозяйстве и т. д., Энгельгардт вскрывает поразительный
индивидуализм мелкого земледельца с полной беспощадностью. Он подробно показывает, что наши «крестьяне в вопросах о собственности самые крайние собственники», что они терпеть не могут «огульной работы», ненавидя её по мотивам узко личным и эгоистическим: при огульной работе каждый «боится переработать». Эта боязнь переработать доходит до высшей степени комизма (пожалуй, даже трагикомизма), когда автор рассказывает, как живущие в одном доме и связанные общим хозяйством и родством бабы моют каждая отдельно свою дольку стола, за которым обедают, или поочерёдно доят коров, собирая молоко для
своего ребёнка (опасаются утайки молока) и приготовляя отдельно каждая для своего ребёнка кашу. Энгельгардт так подробно выясняет эти черты, подтверждает их такой массой примеров, что не может быть и речи о случайности этих фактов. Одно из двух: или Энгельгардт — никуда не годный и не заслуживающий доверия наблюдатель или россказни об общинности и общинных качествах нашего мужика — пустая выдумка, переносящая на
хозяйство черты, отвлечённые от формы
землевладения (причём от этой формы землевладения отвлечены ещё все её фискально-административные стороны). Энгельгардт показывает, что тенденция мужика в его хозяйственной деятельности — кулачество: «известной дозой кулачества обладает каждый крестьянин», «кулаческие идеалы царят в крестьянской среде»… «Я не раз указывал, что у крестьян крайне развит индивидуализм, эгоизм, стремление к эксплуатации»… «Каждый гордится быть щукой и стремится пожрать карася». Тенденция крестьянства — вовсе не к «общинному» строю, вовсе не к «народному производству», а к самому обыкновенному, всем капиталистическим обществам свойственному, мелкобуржуазному строю — доказана Энгельгардтом превосходно. Стремления зажиточного крестьянина пускаться в торговые операции, раздавать под работу хлеб, покупать работу мужика бедного, т. е., говоря экономическим языком, превращение хозяйственных мужичков в сельскую буржуазию, Энгельгардт описал и доказал бесповоротно. «Если крестьяне не перейдут к артельному хозяйству, — говорит Энгельгардт, — и будут хозяйничать каждый двор в одиночку, то и при обилии земли между земледельцами-крестьянами будут и безземельные и батраки. Скажу более: полагаю, что разница в состояниях крестьян будет ещё значительнее, чем теперь. Несмотря на общинное владение землёй, рядом с «богачами» будет много обезземеленных фактически батраков. Что же мне или моим детям в том, что я имею право на землю, когда у меня нет ни капитала, ни орудий для обработки? Это всё равно, что слепому дать землю — ешь её!». «Артельное хозяйство» с какой-то грустной иронией одиноко стоит здесь, как доброе, невинное пожелание, не только не вытекающее из данных о крестьянстве, но даже прямо опровергаемое и исключаемое этими данными.
Другая черта, сближающая Энгельгардта с представителями наследства без всякой народнической окраски, это — его вера в то, что главная и коренная причина бедственного положения крестьянства лежит в остатках крепостного права и в свойственной ему регламентации. Устраните эти остатки и эту регламентацию — и дело наладится. Безусловно отрицательное отношение Энгельгардта к регламентации, его едкое высмеивание всяких попыток путём регламентации сверху облагодетельствовать мужика — стоят в самой резкой противоположности с народническими упованиями на «разум и совесть, знания и патриотизм руководящих классов», с народническим прожектёрством насчёт «организации производства» и т. п. Напомним, как саркастически обрушивался Энгельгардт на правило о том, что на мельнице нельзя продавать водку, правило, имеющее в виду «пользу» мужика; с каким негодованием говорит он об обязательном постановлении нескольких земств в 1880 г. не сеять рожь раньше 15 августа, об этом — вызванном тоже соображениями о пользе мужика — грубом вмешательстве кабинетных «учёных» в хозяйство «миллионов земледельцев-хозяев». Указав на такие правила и распоряжения, как запрещение курить в хвойном лесу, стрелять щук весной, рубить берёзки на «май», разорять гнезда и т. п., Энгельгардт саркастически замечает: «… забота о мужике всегда составляла и составляет главную печаль интеллигентных людей. Кто живёт для себя? Все для мужика живут!.. Мужик глуп, сам собою устроиться не может. Если никто о нём не позаботится, он все леса сожжёт, всех птиц перебьёт, всю рыбу выловит, землю испортит и сам весь перемрёт». Скажите, читатель, мог ли бы этот писатель сочувствовать хотя бы излюбленным народниками законам о неотчуждаемости наделов? Мог ли бы он сказать что-либо подобное вышевыписанной фразе одного из столпов «Рус. Богатства»? Мог ли бы он разделить точку зрения другого столпа того же журнала, г. Н. Карышева, упрекающего наши губернские земства (в 90‑х годах!) в том, что они «не находят места» «для систематических крупных, серьёзных трат на организацию земледельческого труда»?
