Осквернители - [38]

_______________

* Д ж и х а д - война за веру у мусульман.

Возможно, господину Али меньше всего следовало углубляться в политические дебри. Он и сам устал. Бикешев закрыл глаза и откровенно посапывал. Овез Гельды надвинул свою великолепную шелковистой шерсти папаху на лоб и давно уже видел прекрасный сон: он летел на ветроподобном своем кровном текинце по барханам и уже который раз снимал своей дамасской саблей голову с плеч труса Бикешева. "Революционер" Заккария, сохраняя на желтом лице выражение самого наряженного внимания, мыслями унесся далеко. Он видел сегодня у одного перекупщика преотличные каракулевые шкурки, подлинную драгоценность, нечто вроде серебристо-серого огня, и обдумывал, как бы вернее переправить их за границу. Тюлеген Поэт плохо разбирался во всех хитростях политики, хоть был образован и начитан - он в свое время словчил и успел проучиться в Университете народов Востока целых два года, пока его не разоблачили, - но сейчас он думал о конфискованном на границе Синцзяна грузе опиума, пропавших барышах, о том, что инспектор финотдела не дает ему жизни и душит его шашлычную налогами и что плов, который он приготовил во дворе для важных гостей - делегатов хазараспского курултая, - наверное, давно уже перестоялся и потерял свой вкус.

Поэтому с ликованием воскликнул он: "Готов! Готов!", когда уставший от собственного красноречия персидский коммерсант Али объявил, что пора ужинать.

- В решениях, - сказал он, - нет нужды. Решения уже приняты теми, кому надлежало их принимать.

Через минуту на фаянсовом блюде уже дымился плов. Острые запахи защекотали в носу Овеза Гельды. Он проснулся и чихнул.

- О-а-у! - зевнул он. - Благодарение аллаху, кажется, господин Тьфу-Тьфу запрудил арык своего красноречия.

Выпутался из лохматых зарослей своей шубы и Бикешев. Жадность, с которой он принялся за плов, взбесила туркмена.

- Ему о душе думать, а он желудок набивает, - проворчал он и, отодвинувшись, тщательно принялся вытирать сальные пальцы о голенища своих кавказских сапог.

- Кушайте! Прошу! - приглашал Тюлеген Поэт. - Плов настоящий! Ургенчский!

- Не могу! - воскликнул туркмен. - Не могу есть из одного блюда с мертвяком.

Зловещий намек не испортил аппетита Бикешеву. Он с наслаждением ел, засовывая в рот большущие катышки риса.

- Мрм-мрм, - мурлыкал Бикешев, наслаждаясь не столько пловом, сколько самим процессом еды.

Брезгливо смотрел на него сардар.

- О карающий! До каких пор этот боров не сообразит, что он всего лишь лисица в когтях льва смерти.

Господин Али раскрыл рот, чтобы остановить туркмена, но почему-то ничего не сказал. Вскочил с паласа и забегал по каморке. И снова послышалось его "ах, тьфу-тьфу!". Где-то лаяла собака.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Совершил преступление кузнец в Балхе, а

голову отрубили ткачу в Шуштере.

П е р с и д с к а я  п о с л о в и ц а

Погоня или... случайные всадники? Нелепое совпадение или... напали на след?

Мысль назойливая, неприятная. Она могла возникнуть и не у такого бывалого пустынепроходца, как цветноглазый дервиш. Он не без самодовольства считал себя большим докой во всем, что касается пустынь Туркестана и Ирана. Когда идешь по пустыне, петляешь среди барханов, ступаешь мягко, по-кошачьи, то молишь о ветре, чтобы замело твои следы.

А может, никакой погони нет? Может, все только плоды мнительности?

Слишком долго ходит барс по пустыне, слишком часто приходится ему оборачиваться на шорох, чтобы увидеть... Разное приходилось видеть. И часто такое, от чего стыла кровь, а малейший волосок на теле вставал от ужаса. Не жить барсу без барсовых привычек.

Нет, это не случайность. По следу идут. Вон ползут по холмам жучки-всадники. Кто? Зачем? Напрасный вопрос.

Степь Даке Дулинар-хор не хранит следов. Что такое "даке"? Это высохшая в камень глина, которую не берут даже шипы подков.

А может быть, и не всадник... Может быть, это куланы - дикие ослы. Они здесь водятся. Или джейраны. Далеко. Простым глазом не разглядишь. Нет, определенно всадники - преследователи.

И что они знают? Знают ли они, за кем гонятся?

Жеребец Зульфикар шагает ровно и плавно. Сзади пешком идет Сулейман, житель каменной хижины из Чах Сеистана, воин Ленина, как он себя называет.

Сулейман - простой, неграмотный перс. Всю жизнь он пахал в Хорасане отцовскую землю, отдавал три четверти урожая земиндару Али Алескеру, платил еще налоги. Когда он говорит о налогах, то чернеет лицом. Много налогов: за поливную землю семнадцать рупий, за сад четырнадцать, за виноградник пятнадцать, за клевер девятнадцать, за пастьбу коровы на выгоне восемь, за лошадь, за корову, за ишака, за... Да разве все вспомнишь? А налог "кали пули" за освобождение от солдатчины, а "сарона" подворный налог, а "модар сочма" - налог на вдов и сирот, хоть все знают, что вдовы и сироты не получат от этого налога и ломаного гроша. За все дерут налоги. Даже с покойников за саван... "Где закон?!" - кричат земледельцы. "Если не установлено законом, - посмеивается налогосборщик, то и не запрещено". Попробуй не согласись. А еще "смазывание медом взяток губ жадности старосте". Прибыл чиновник в селение - раскошеливайся на угощение. Праздник пришел - поднеси. Женитьба чиновника, рождение сына, обрезание, сбор урожая - плати. А еще мирабу, а еще имаму мечети, а еще должностным лицам в селении - катибу, миршабу и разным другим. Все протягивают руку жадности. Так было и так будет. На то воля и предопределение всевластного.