Осколок - [8]

Еще до рассвета немцы повели яростный артиллерийский обстрел города. Снаряды гудели над дотом и тяжело рвались сзади. Гарнизон ожидал новой атаки. У пулеметов, амбразур и наблюдательных щелей дежурили бойцы.

Фашисты подтянули несколько пулеметов и открыли прицельный огонь по амбразурам. Усов давно ожидал этого и в душе тревожился. Он понимал, что это ставка на поражение гарнизона — наиболее сильное средство против долговременных укреплений. Это называется «ослеплением амбразур».

Пули осыпали снег и землю, бешено колотились в переплеты и пронзительно взвизгивали при рикошетах. Иногда они влетали в помещение, впиваясь в деревянную обшивку.

— От амбразур! — кричал комендант.

Пулеметный огонь усиливался. Рядом у самых стен ложились мины. Наблюдать за полем стало опасно. Комендант приказал прекратить стрельбу, чтобы не выдавать расположения амбразур. А немцы, обнаглев, подтягивали пулеметы еще ближе.

Поддерживаемые огнем, отдельные солдаты добрались до проволочных заграждений и лежа выстригали проходы.

Удавалось лишь на несколько секунд прильнуть к амбразуре и — сразу же укрыться.

В эти минуты был тяжело ранен Петя Синицын. Неожиданно он откинулся назад и схватился за плечо. Лицо побледнело. Несколько секунд он сидел, потом склонился и рухнул на пол. Его подхватил Любов. Раненого отнесли на топчан. Это произошло быстро; все понимали и все молчали.

Первым словно очнулся комендант. Он смотрел на раненого, и, казалось, лицо его сводили судороги. Не выдержав, подскочил к пулемету и приподнял спусковой рычаг. Пулемет встрепенулся. Усов ожесточенно поливал поле свинцом, прикрыв один глаз и прикусив губу. После нескольких длинных очередей он опустил рукоятки затыльника, повернулся и нетвердой походкой подошел к раненому. Калита разрезал гимнастерку Синицына и накладывал на плечо повязку. Каждый новый слой бинта окрашивался кровью. Синицын, закрыв глаза, тихо стонал.

Умолкнувший пулемет Усова словно подал команду фашистам. С трех сторон поднялись густые цепи их касок. В промежутках между цепями над заснеженными брустверами прыгали вспышки в стволах пулеметов.

— Огонь! — скомандовал комендант.

Одновременно заговорили пулеметы и хлопнули залпом винтовки. И снова гитлеровцы не выдержали. Скрюченные, бежали они обратно. Некоторые, запутавшись в колючке, со злостью рвали и отбрасывали шинели и тут же, подбитые, падали.

А пулеметы с короткими паузами били и били из амбразур.

Люди привыкли к стрельбе, они не обращали внимания на взрывы снарядов. Но слабый стон человека заставил всех вздрогнуть. На полу в каземате лежал рядовой Анисимов. Подбородок его был прижат к груди, и из-за воротничка, заливая шею, выступала кровь. Горяев был тут же, но он не видел, как Анисимов упал. Лишь легкий крик услышал он. Горяев бросился к товарищу, позвал его, схватил за руку. Несколько секунд пульс бился учащенно, потом стал затихать и, наконец, совсем прекратился. Анисимов был мертв.

Подбежавший Усов притронулся к руке Анисимова и, поняв, застыл недвижимый. Потом он снял шапку и отвернулся, Горяеву показалось, что комендант заплакал. Но он ошибся — у коменданта были сухие и жесткие глаза.

— Стреляйте, Горяев! — приказал сержант. — Бейте их, бейте!

Он вобрал в себя воздух. Горяев услыхал сдержанный, но тяжелый вздох, когда Усов уже спустился из каземата.

9

После смерти Анисимова люди стали сдержаннее, лица их казались суровыми и напряженными. Не каждую минуту, а каждую секунду они готовы были взяться за оружие и драться с врагом.

Бои у города приняли позиционный характер. Немцы не могли прорвать оборону. Но дот оставался в окружении.

Всю ночь раненый Синицын бредил. Он вскакивал с топчана с широко раскрытыми глазами и порывался бежать. Его укладывали, и он, почувствовав боль, начинал стонать. Раненому было тесно на топчане. Он метался, кричал в бреду, призывая идти в атаку. В доте было тихо, и голос Синицына, надломленный и порывистый, острой болью отзывался в каждом из бойцов.

Горяев не мог уснуть, хотя усталость изламывала тело. Он думал об убитом Анисимове, о раненом Синицыне. Губы обсохли, хотелось пить.

Уткнувшись лицом в подушку, рядом с Горяевым лежал Альянцев. Он тоже не спал.

— Скоро ли это кончится? К чему, ведь мы все равно погибли, — донеслось из подушки.

— Не надо, Альянцев, — тихо сказал Горяев. — Крепитесь, нельзя же так…

— Не могу я больше… нас похоронят здесь. Я все равно уйду, сегодня же уйду…

— Куда?

Альянцев вздрогнул. Горяев приподнял голову. У топчана стоял комендант.

— Куда уйдешь? — резко повторил Усов. — К фашистам?

Испуг появился на лице Альянцева. Словно прикрываясь от удара, он отодвинулся к стене, хотел что-то сказать, но не мог выдавить ни слова.

— Забудьте об этом! — крикнул Усов. — Иначе… Понятно?

Взгляд Горяева упал на кобуру нагана коменданта. Да, он имел право на это, комендант укрепления. Больше того, он обязан был сделать это.

Горяев долго не мог уснуть. Утром его разбудили — он должен был заступать на дежурство. Он увидел Альянцева, сидящего на топчане. Как и обычно после сна, Горяев пошел умываться. Холодная вода освежила лицо. Он услышал близкий орудийный выстрел, но, по обыкновению, даже не повернул головы. За выстрелом последовал сильный голос коменданта: