Осколок - [42]

— Говорят, крепче всего в жизни запоминается первая любовь. Я, конечно, этого опровергать не стану. Но только первый «язык» тоже в памяти остается надолго. У меня это событие связно со сценической деятельностью. Я ведь очень люблю театр и сам выступаю на сцене. На фронте, когда ребята смотрели, всегда хвалили. А сержант Еременко до сих пор на меня обижается. «Я, — говорит, — так тебе хлопал, что наручные часы испортил. Ходить перестали».

Выступали мы однажды с самодеятельностью в землянке перед своими бойцами. На нашем участке тогда затишье было.

Ставили скетч «Первая любовь». Между прочим, я в этом скетче исполнял роль… Анечки Березкиной, влюбленной в одного лейтенанта. Ничего не поделаешь — женского персонала в роте не оказалось. Некому было играть героиню. А руководитель художественной самодеятельности сержант Серегин говорит:

— Ничего, сыграешь. У тебя очень даже женственные черты лица и голос подходящий, тоненький. Не ставить же на это дело Кочеткова. У него — усы, брить не хочет, да и бас народному артисту Михайлову чуть уступает.

Бойцов на постановку собралось много. Вышел я из-за одеяла, что заменяло нам занавес, и, как полагается, веду роль. Вздыхаю, руки заламываю, у зеркала кокетничаю, нос ржаной мукой пудрю. Ожидаю любимого лейтенанта, то бишь ефрейтора Кочеткова, и пою:

Если б имела я десять сердец,

Все бы ему отдала…

А лейтенанта нет и нет. Роль у меня вся вышла. Говорить больше нечего. Тут я в самом деле волноваться стал. Вот, думаю, разиня Кочетков, сорвет драматический момент.

Внезапно открывается дверь и — команда:

— Трево-ога! В ружье!

Все зрители вскочили, к оружию бросились. А у меня винтовка в другой землянке. Выскочил я на волю и тут только вспомнил, что на мне — белое платье с оборкой и платок.

А кругом — темнота, уже бой идет. Немцы атаковали неожиданно и немного потеснили наших. Слышу даже голоса немецкие.

Подбежал я к своей землянке, дух перевожу. Вдруг схватил меня кто-то сзади за руку. Чувствую — немец. Тянет меня в сторону, лапает меня своими мерзкими ручищами, хихикает. За бабу, должно быть, принял. Хотел я рвануться, да вовремя спохватился, смекнул и продолжил свою сценическую роль. Стал кокетливо упираться и тоже хихикать тоненько.

Зашли мы с ним, обнимаясь, в землянку. Я обнимаю фрица (сейчас с омерзением вспоминаю) и попутно кобуру у него расстегиваю…

Ну, когда пистолет я у него вытащил, кончилась идиллия гитлеровца. Оттолкнул я его и шепчу:

— Руки вверх, фашистское отродье!

Он оторопел, схватился за кобуру и… поднял руки.

Вскоре наши вышибли гитлеровцев за нейтралку. А я, как был в платье, так и привел захваченного немца к командиру роты.

Так закончилась постановка скетча «Первая любовь». Так был зачислен на мой счет первый «язык».

Отважный воин. 1946. 22 июня.

Однажды на стадионе

Ефрейтора Харитонова знали и раньше. Знали в роте как опытного солдата-фронтовика, знали его и в части. Но известным всему округу он стал совсем недавно. И за один день.

В пятницу он заслужил отличную оценку за стрельбу. В субботу командир роты объявил ему благодарность. Харитонов на тактике в дозоре действовал превосходно. И за все это в поощрение ему выдали в воскресенье увольнительную записку — отпуск в город до 17.00.

Пройдя пропускной пункт, Харитонов в раздумье остановился. Куда пойти? Он недавно сюда приехал, и во всем городе у него не было ни одного знакомого. «Что ж, — решил ефрейтор, — посмотрю город. А может быть, в кино попаду».

Он шел по улице, как и подобает образцовому солдату, все замечая, но не зевая по сторонам. Так дошел он до стадиона. У ворот было многолюдно и шумно. Казалось, все жители города шли сюда.

За высоким забором играл духовой оркестр, и, по-видимому, там было не скучно. «Зайти?» — подумал Харитонов. В самом деле, куда приятнее в теплый летний день погулять в саду, посмотреть на соревнования, подышать свежим воздухом, чем сидеть в душном зале кинотеатра!

Он прошел на стадион, побродил по аллеям сада. Потом забрался на трибуны.

Стремительно мчались на стометровку бегуны. Мелькали на стартах флажки и эффектно взвивались на ветерке у финиша разорванные победителями ленточки. С волейбольной площадки слышались звонкие шлепки, и мяч, виляя хвостиком, то и дело взмывал высоко вверх.

Репродуктор, установленный у судейских столов, извещал на весь стадион фамилии победителей и результаты.

Когда Харитонову наскучило сидеть на трибунах, он отправился на другую сторону футбольного поля. Там соревновались гранатометчики. Это было интересно.

Сказать по правде, Харитонову раньше не приходилось метать болванку на дальность. На фронт он готовился в спешном порядке, и несколько занятий по гранатометанию в запасном полку в счет, конечно, не шли. Но Харитонов всегда чувствовал в своих руках большую силу. Расстояние, на которое он бросал гранаты в фашистские траншеи, в бою не измерялось. Зато до службы в армии Гриша Харитонов был самым искуснейшим городошником в своей деревне. От одного его удара нередко вылетала за черту вся фигура.

Он остановился около девушки, которая палочками отмечала падение каждой гранаты.

— Сорок семь! Пятьдесят четыре! Пятьдесят два пятьдесят, — кричала девушка.