Осколки Русского зеркала - [3]

– Будет, Ваше Величество, будет! – пытался успокоить императора камергер. – Вы стали мощным оплотом сопротивления вольтерианской Франции тринадцать лет назад, и никакое масонское оружие не смогло сломить сильную и могучую державу.

– Ах, Фёдор Кузьмич, зови лакеев. Одеваться хочу! Пора пожаловать на место расправы! – император откинул атласное одеяло и сел на кровати. – Никогда не смотрел на казни, но сегодня я должен побывать там! Не знаю, что меня влечёт, но я должен!

– Знамо дело, что влечёт, – усмехнулся Фёдор Кузьмич. – Всего лишь тянет посмотреть в глаза агнцу, приносимого в жертву.

– Нишкни, холоп! – прикрикнул на камергера император. – Его жизнь нужна для благополучия Государства Российского. Неужели ты не сообразил этого?!

– Ага, сообразил, – ласково улыбнулся камергер. – Но особое соображение постигло меня третьего дни, когда пришлось убирать царскую постель после преставившейся в ваших объятиях девицы Настасьи.

– Настасья – oh, c`est toute une histoire,[6] – досадливо отмахнулся император. – Она была такой чувственной красавицей и такой супротивницей, что я еле совладал с ней. И даже после она мне чуть ухо не откусила! Как же её было не наказывать?! Ну да ладно, я тебе после всё растолкую. Следует сделать так, чтобы царица Елизавета Алексеевна ничто не прознала. Уж такой грех мне будет непростителен, а она больна и не стоит волновать больного человека. Вели же меня одевать!

– Как прикажете, Ваше Величество, – поклонился камергер.

Он дёрнул шёлковый шнурок возле царского ложа, и где-то далеко в глубине покоев раздался еле слышный звон колокольчика. Вскоре в спальную залу лакеи внесли приготовленный накануне Фёдором Кузьмичом синий фрак и редингот. Эту гражданскую одежду император любил одевать по утрам, отправляясь на прогулку. Слуги принялись облачать императора с обычной деловой сноровкой. Освободившись из рук лакеев, владыка тут же поспешил к зеркалу, где цирюльник припудрил ему щёки и выполнил несколько косметических мазков. Его величество нетерпеливо отмахнулся от цирюльника и снова обратился к камергеру:

– Ou est ma tabatiere?[7]

Как обычно вы оставили её в малой гостиной на ломберном столике, Ваше Величество, – невозмутимость камергера была той необходимостью, которая только с годами безупречного служения императору усваивается слугами. Камергер запустил руку в глубокий карман своего сюртука и предъявил Государю требуемую вещицу.

Император подхватил табакерку и пошёл вон из дворца по лестнице чёрного хода. Он всегда выходил через этот подъезд, если шёл в Петербург гулять инкогнито. На этот раз императора подгоняло какое-то нездоровое любопытство, граничащее со страстью самому лицезреть происходящее. На площади, где должна была состояться экзекуция, присутствовало не слишком много разночинного народа, но среди них можно было спокойно затеряться и не беспокоиться особо, что вдруг кто-нибудь из подданных узнает императора в лицо. Такие вещи считались обыденными, и все старательно соблюдали инкогнито его светлости.

Нынче же императора влекло сюда другое: сегодня сквозь строй должны были прогнать его двойника – унтер-офицера Струменского. Скорее всего, солдата ожидала мучительная смерть. Но жизнь служивого необходима была Отечеству, точнее, оставшемуся в живых двойнику. Зачем? Вот в этом Александр до сих пор боялся признаться даже самому себе. За двадцать четыре года царствования он много натворил нелицеприятностей, да не в этом суть. Главное – стремление покаяться в великих грехах перед Отечеством, а для этого необходимо было принести в жертву ещё одного человека.

Император поступал сейчас, как праотец Авраам. Когда Господь потребовал принести в жертву сына, Авраам, ничуть не колеблясь, возложил на алтарь любимого мальчика и готов уже был нанести жертвенный удар, но тогда Господь удержал его руку…

Может, император сейчас тоже надеялся, что Всевышний удержит руки экзекуторов, и шпицрутены не разорвут кожу на теле не слишком молодого лысовато-красивого унтер-офицера? Однако он просчитался. Ибо Господь никогда не встревает в те дела, что идут не от Его имени. И Струменскому суждено было быть избитым до полусмерти своими же сослуживцами.

Император прибавил шагу, поскольку раздалась барабанная дробь и заиграла флейта. Казнь началась. Но Струменский, по счастью, оказался не в первых рядах подлежащих истязанию и, следовательно, «дождался» своего тайного зрителя. По пояс обнажённый, разутый и путами, стягивающими руки, привязанный к штыку, унтер-офицер покорно подходил к строю солдат. Перед этим экзекуцию прошли уже несколько человек, и от пролитой ими крови на холодные отшлифованные булыжники площади свежий предосенний воздух последнего дня августа наполнился горьковато-сладким запахом России. Видимо, всегда этой стране суждено омывать свои дни кровью убитых и убиваемых.

В юные годы, когда Александр был ещё беззаботным царевичем, эта же площадь познакомилась с казнью Емельяна Пугачёва, которого сумел покорить только генералиссимус Суворов. Сам Александр Васильевич тогда очень сожалел об этой своей нелицеприятной победе. И когда все вокруг радовались, он в ответ на поздравления лишь горько усмехался.