Осколки под стеклом - [5]

Татьяна зарделась. Так на нее мужики еще не смотрели. Жадно, с обхватом, раздевая.

— Это ж Гришки брат, — вечером сказала мать. — Ты в десятом училась, а его посадили. Пил сильно, набуянил, подрался, кто-то кому-то по башке, а он сидеть… ну, вспомни! Валерка! Кеминовых сын!

Татьяна вспомнила. Ладного, высокого, с прищуром. А на следующий день присмотрелась жалостливо. Ну, пропадает же! Ему бы рубашечку — в магазине видела, серая, в мелкую клетку… Щетину долой, а на руку часы, тяжелые командирские… И был бы все тот же Валерка.

— Беленькой? — участливо спросила она. — А я…

И, засмущавшись, достала из-под прилавка нарезанное сало, белоснежное, с розовыми прожилками. И черный мягкий хлеб.

— Вот…

В сентябре играли свадьбу. Полными слез глазами смотрела Татьяна на желтые поля и родные деревенские домишки. Утиралась уголком фаты, прятала счастливое, алое от смущения лицо.

Зажили. Теперь Татьяна тащила домой не только прянички и коржики. Беленькую тащила, стыдясь. Без водки Валерка обзывал чумичкой и горевал о своей судьбе: кого в жены взял? В подпитии добрел, чмокал в губы и кричал:

— На море тебя, королеву! Отвезу, бля буду, отвезу!

А через год Татьяна родила дочку. Беременность еле ноги оттаскала. Огород, скотина, работа. Токсикоз. Кровотечения.

Но девочка родилась — тусклый худосочный человечек. Не дышала, не пищала — откачивали.

А Татьяна, любовно рассматривая крошечные пальчики и ножки, шептала:

— Настя-Настя, будь красавицей…

Настя росла тихим стебельком. Не ребенок — трагедия. От солнышка в обморок, от сна на спине — кровь из носа, под кожей на затылке шишка. Шишка блуждала по всему ее тельцу. То в горло уходила, то в ноги. Резать боялись — в девочке и так дух еле держался.

— Пьяное зачатие промаха не дает, — грубо сказала Татьяне Ольга Докторша. — Ты о чем думала?

Шишка уползла в глубь Насти. Не прощупать, не достать. Притаилась там где-то внутри, спряталась. Врачи покачали головами — резать. Искать. Спасать.

И не спасли. Кровь не держалась в детском тельце, не помогли ни гроздья пинцетов и зажимов, ни переливания…

Татьяна ледяными руками отгладила парадное белое платьице и зеленые шелковые ленты. Валерка хмуро молчал с похмелья, выпросил денег и пошел поминать.

— Настя, значит… — Крис отложил в сторону исписанный только ему одному понятными знаками лист. Лист приютился у детских коленок, тощих, без ямочек.

— А что ты хочешь, Настя?

— К маме, — выдохнула трубка. — Приведи мне маму. Только хорошо попроси, пожалуйста.

— А просить-то и не придется… — ответил Крис.

— Только не ругай ее…

— Не судите… — Крис поднялся.

В глубине зеркала мелькнула маленькая фигурка в белом платьице. Негритенок задул свечи.

Такси поджидало внизу. За рулем на этот раз черноглазая серьезная девушка в форменной фуражке, нахлобученной на уши. Покосилась.

— Печку включить?

— Да зачем…

— Зима, — сказала девушка. — А ты весь нараспашку.

Крис не ответил, прижался детской любопытной мордашкой к ледяному стеклу. Только на мир смотрел все еще своими глазами — темными, немигающими. Смотрел на уходящий вдаль город, на бока проносящихся мимо машин, на бесконечные дороги и сотни столбов, на указатели и знаки, поля и черные горбушки лесов…

И только перед указателем с надписью «Марьяновка» прикрыл усталые веки и распахнул другие глаза — васильковые, чистые.

Девушка повела машину дальше, старательно объезжая кочки и ухабы. Погасила фары перед зеленым спящим домиком. Возле дома росли две пушистые елочки и стояла покосившаяся лавка.

Девушка закурила.

— Иди.

В сенях пахло чем-то особенным — чабрецом и шалфеем. Половицы скрипели. Сплетенные из лоскуточков коврики сбились. Тикали тяжелые ходики с разбитым циферблатом, на столе стыла крынка молока, обернутая газетной бумагой. Под образами сидела пышноволосая кукла с разрисованным лицом.

Крис остановился перед куклой. Повеяло древним, незабываемым, языческим… Знакомым.

А потом отвел рукой шторки, ведущие в спальню, и остановился в дверном проеме.

Татьяна проснулась — под бок толкнуло теплое, родное. Сердце зашлось радостью — Настя забирается погреться. Каждую зимнюю ночь она подбирала длинную ночную рубашонку, просовывала полы между ножек, и таким щеночком, с куцым рубашечным хвостиком, забиралась под руку.

— Настя, — позвала Татьяна, приподнимаясь. Да вот же она! Стоит в дверях. Только не в ночной рубашке, а в белом отглаженном платьице, перехваченном шелковыми зелеными лентами. Стоит и молчит.

Татьяна подняла руку — перекреститься, но вдруг все поняла и уронила руку обратно на ватное одеяло. Настя улыбнулась и исчезла в темноте коридора. Только мелькнуло белое праздничное платье.

Когда Татьяна выбралась на кухню, когда отсыпала себе решительно и щедро горсти таблеток — матери-сердечницы, отца-диабетика, снотворное от Ольги Докторши… Когда лила в ковшик водку мужа-Валерки и глотала все это горстями, Криса в доме уже не было.

Он подошел к машине, обернулся и посмотрел на зеленый домик.

Девушка-водитель выкинула на снег дотлевший окурок и процедила:

— Я б ей, суке, устроила свадебные гулянки…

— Не судите… — сказал Крис, забрался в машину и сонно запрокинул голову.