Осколки царства - [7]

Вообще, второй, третий и четвертый этажи принадлежали еще с советских времен гостинице, тихо сдавшей в обход всех указов второй этаж фирме, где работал Игорь, а четвертый какому-то туристическому агентству. «Туристы» проявили неуемную инициативу, испортив все лестничные клетки дома отвратительными плакатами: море-солнце-пальмы, стерильная женщина до половины из воды, на лице нарисована барби-улыбка. Мужчины — все, вне зависимости от возраста, национальности и сексуальной ориентации — примерно одинаково оценивали перспективы близости, которая могла бы последовать за знакомством с таким экземпляром: приятнее всего было бы дать пинка, чтобы посмотреть, как затрепещет спортивная попка; на прочее никого не тянуло. Наиболее угрюмые личности по дороге домой обращали к резиновым бедрам укоризны: «А ты поживи, попробуй, на наши триста». Или: «Ну и жуй свое поганое баунти».

Между прочим, перед дверным бастионом и в непосредственной близости от море-пальм в давние времена поставлен был стол и два стареньких кресла для курильщиков. За столом сегодня сидела благородная Елена Анатольевна. Реальность «паровозного» стола гармонизировала реальность боевого поста охранников; роскошь Елены Анатольевны уравновешивала кошмар баунти в купальнике. Игорь восхитился этому блистательному перекрестку. Шкала предлагала очень разные баллы для эмпирики стола-кресел-дамы и для общей, более высокой по интеллектуальному уровню эстетики перекрестка.

Стол охранника Игорь воспринимал как место официальное, с легкими оттенками торжественности и даже незначительной угрозы со стороны системы, учредившей это место. А вдруг пропуск не в порядке? Курительный оазис, несомненно, представляет собой островок вольности, демократии и прочих раскрепощенных состояний. Охранник, кстати, обязан тихонечко записывать всех тех, кто задерживался в малюсеньком гайд-парке дольше, чем на пятнадцать минут; об этом по секрету было давным-давно рассказано всем сотрудникам, кроме жестковыйных особ, скупых на «доброе утро» или «здрассьте», или рукопожатие. Для курильщиков приспособили маленький журнальный столик: полировка покоробилась и пошла мелкими трещинами по краям, грубые ботинки и нежные туфельки испещрили нижнюю часть крошащихся дээспэ черными отметинами. Пять-шесть. В центре — неизбежная банка из-под кофе с окурками. Нет, явно шесть, слишком много пепла рассеяно вокруг псевдопепельницы. У огромного большинства людей собственные размышления ценятся много выше, чем способность следить, куда летит стряхиваемый пепел. Эта иерархия далеко не всегда оправдана. Рядом со столиком — два красных кресла, в незапамятные времена неисправимо продавленные и потерявшие форму. Шесть. Положительно шесть, особенно, если учесть эти грязные разводы на обивке: когда на тебя несколько тысяч раз садятся в брюках и юбках очень разной степени стиранности, невозможно остаться без таких вот разводов.

Да, но зато оба стола — на равном расстоянии от двери, и несокрушимый бастион служит почти что символом барьера для вечной дуэли между official power и фрондой интеллектуалов. Эстетически это даже красивый минус к хаотизму и мерзости мира.

Особенно если в одном из кресел сидит Елена Анатольевна, улыбается и глазами добавляет к улыбке особый невысказанный смысл. Красивые женщины, в сущности, ничем не хуже котов. Они могут срезать до трех баллов. Особенно молча. Больше трех баллов не убьет даже Клаудиа Шиффер или какая-нибудь Мерилин Монро.

Елена Анатольевна здоровается сущностно точной и очень щедрой для женщины фразой:

— Приятно видеть Вас, Игорь.

— Вы очень красивы, Елена Анатольевна, — если отвечать в тон, получается прекрасная игра.

— После часа на метро и перед восемью часами работы славно отдохнуть взглядом на вас.

— Я рад, что могу подарить Вам такую возможность. Впрочем, вы дарите большее.

— Мне хотелось бы верить в это.

Наталья Николаевна Гончарова золотом своей блистательной близости к Пушкину намного роскошнее вычурного серебра альтмановской Ахматовой. Елена Анатольевна из породы того же золота — правильной обольстительной женственности. Такое золото выше иронии и выше страданий. Даже выше таланта.

Эта красавица врожденным женским талантом знала, что дама с куревом в руках хорошо выглядеть не может по определению; исключение составляет сеньора в карибском стиле с изящным длинным цилиндриком в длинном же мундштуке. Но длинный мундштук по российским меркам означает либо социальный статус ого-го, либо самые сливки полусвета: судя по сведениям газет и журналов, не дешевле трехсот пятидесяти долларов за ночь, причем далеко не с улицы. А это совсем не Карибы. У Елены Анатольевны больших денег не было, сил отказаться от дурной привычки — тоже не было, поскольку ради кого, собственно? Она прекрасно понимала, что запах изо рта и что легкие, и что зубы. Курила умеренно. Она всегда, в любой позе и при любом освещении была чудо как хороша. Природное богатство, то, что имиджмейкер может только испортить. Она была хороша настолько, что все мужчины фирмы знали ее возраст: тридцать пять лет. Одиночество было способом ее жизни вот уже два года или около того. Возможно, иногда ее посещали мужчины-на-ночь-на-две, но Елена Анатольевна несла в себе полное нежелание делиться секретами интимной жизни с кем бы то ни было. Кое-кто в офисе хвастался, что «завалил ее как-то раз». Но доказательств представить не удавалось, причем Игорь точно знал, в чем причина отсутствия доказательств: в отсутствии самих фактов. Здесь ей было не с кем. Поразительная красота Елены Анатольевны пребывала на том отрезке женского пика, который уже заворачивал слегка к низу. Через три-пять лет разрушение приступит к своей ужасной работе. Это Россия, и здесь небогатой женщине после тридцати и с дочерью одиннадцати лет чрезвычайно трудно уподобиться Джейн Фонде. Подиум плакал по ней: высокая, стройная, с небольшими, но эффектными грудками, волосы каре светлый каштан, походка и прямая гордая осанка балетной юности, грация превосходного, хотя и не столичного танцевального училища. Никаких мышц, спорта — чуть-чуть кремов и огромная даровая женственность. Елена Анатольевна эти три-пять лет могла бы сиять. Но рискнув верной работой ради подиума, можно и сорваться, а ребенок — существо довольно дорогостоящее и требует благоразумия. Лицо Елены Анатольевны, надо полагать, моделировал некий анатом эпохи Возрождения: в чертах присутствовала точная геометрия: классический прямой нос, высокий лоб, тонкие, изогнутые полукружиями брови, маленький, чуть строгий рот. Почти полное отсутствие косметики, только немного тона для кожи и блеска для губ. Должно быть, анатом бывал в Леванте, а то и в византийских землях: по миндалевидному разрезу глаз легко угадывался его восторг и тайное преклонение перед восточными женщинами. Дороги судьбы однажды должны были привести анатома-итальянца в места не южнее Ютландии. Эскиз лица Елены Анатольевны наложили на белую скандинавскую кожу. Какой потомок конунгов привез в родной фьорд добычу из гарема, чтобы его внук помог своей жене зачать северную турчанку, сирийку, левантийскую красавицу? Елену Анатольевну чертили с очень древних и очень классических образцов. Надо полагать — да кой черт полагать — чувствовалось за версту, что внутри этой женщины была спрятана примерно такая же по принципу действия, как у Игоря, шкала, но только в отношении мужчин. Бог весть, действовала ее шкала на сознательном или подсознательном уровне, одно явно — действовала. То, что внимательный мужчина мог счесть внутренним благородством, играло роль точного механизма, определявшего: кто получает право на благосклонность и близость Елены Анатольевны. И то, и другое, в тонком устройстве шкалы оценивалось как награда за некие достоинства, за рационально не определимую мужскую настоящесть, довольно редкую для современных городских условий. Игорь, чуть ли не единственный из сотрудников фирмы, проходил тест…