Ошибки - [5]

Можно себе представить, что все это время барон не думал ни о чем другом, кроме как о незнакомой обладательнице голубого бумажника. Ее образ постоянно носился перед его глазами. Она представлялась ему высокой, стройной, прекрасно сложенной; ее осанка была сама прелесть и величие, ее лицо носило отпечаток того неописуемого очарования, какое прельщает нас в античных произведениях искусства… У нее должны были быть прекрасные глаза, роскошные черные шелковистые волосы!.. Словом, она должна была вполне соответствовать восторженному описанию гречанок у Зоннини. Но при том (как удостоверял барона найденный в бумажнике листок) в груди ее должно было биться горячее сердце, пламенеющее преданностью и верностью к милому. Чего еще нужно для счастья Теодора? Правда, барон не знал имени прекрасной, что сильно мешало ему предаваться восторженным восклицаниям. Впрочем, в этом отношении ему помогло полное собрание сочинений Виланда. Он назвал свою возлюбленную, впредь до более точного определения, Музарион, и это дало ему возможность написать соответственные случаю плохие стихи по адресу незнакомой очаровательницы.

Зато тщетно старался барон испробовать волшебную силу магической ленты, попавшей волею судеб в его руки. Он пошел в лес, навязал ленту у кисти своей левой руки и прислушивался к пению птиц. Но по-прежнему он не мог понять ничего. Когда же близ него на кусте стал чирикать чижик, барону показалось, будто бесстыдная птичка пела: «О трусишка, трусишка, домой поспеши и там посвисти, посвисти!» Барон тотчас вскочил и убежал из леса, отказавшись от дальнейших опытов.

Если его опыты с пониманием птичьего языка не увенчались успехом, то еще хуже вышло с невидимостью, ибо, несмотря на то, что он повязал на шею волшебную ленту, капитан фон Р., прогуливавшийся по Унтер-ден-Линден, тотчас свернул в боковую аллею, по которой шел барон, считавший себя невидимым, и настойчиво стал просить его, чтобы он вспомнил перед своим отъездом о пятнадцати фридрихсдорах, проигранных капитану в последний раз и еще не уплаченных.

Театральный портной приготовил наконец греческие костюмы. Барон нашел, что они необыкновенно шли к нему и что в особенности тюрбан придавал его лицу какое-то особенно интересное выражение. Он даже сам не думал, чтобы к его глазам, носу и остальным чертам лица мог так идти подобный убор.

Барон проникся глубоким презрением к своему трясогузочному фраку и к колпаку из твердого войлока, и прочим принадлежностям европейского туалета, и если бы он не боялся косых взглядов и насмешек графов и баронов, зараженных англоманией, то он одевался бы не иначе как в новогреческий костюм.

Но так как его утреннее платье, состоявшее из шелкового восточного халата, тюрбанообразного колпака и длинной турецкой трубки во рту, приближалось несколько к турецкому, то переход от него к новогреческому костюму был легким и естественным.

Однажды, одетый в новогреческий наряд, сидел барон на софе с поджатыми ногами, благодаря чему они от непривычки отекали, и курил из янтарного мундштука турецкий табак, пуская вокруг себя целые облака дыма, как вдруг отворилась дверь и в нее вошел его дядя, старый барон Ахациус фон Ф.

Увидев своего новогреческого племянника, он отскочил назад, всплеснул руками и громко воскликнул:

— Значит, это правда, что мне говорили! Значит, мой почтенный племянник действительно спятил!

Барон, имевший все причины уважать своего старого богатого холостого дядюшку, поспешил сойти с софы и направился ему навстречу. Но так как он отсидел обе свои ноги, сидя долгое время в непривычной и неудобной позе, то и свалился под ноги дяде, уронил тюрбан и трубку, причем горячий пепел рассыпался по дорогому турецкому ковру. Дядя громко засмеялся, погасил тлевшие искры, помог упавшему племяннику подняться на софу и спросил его:

— Расскажи же мне теперь, что за глупости ты затеял? Правда ли, что ты хочешь ехать в Грецию?

Барон просил дядю выслушать его спокойно и, получив на это согласие, рассказал сначала и до конца всю историю о найденном в Тиргартене бумажнике, об объявлении «Справочного листка для объявлений», о содержании листочка, находившегося в бумажнике, и в конце концов барон сказал, что он хочет ехать в Патрас к Андрею Кондогури, чтобы предъявить ему голубой бумажник и узнать от него дальнейшее.

— Я не заметил, — возразил дядя, выслушав рассказ племянника, — объявления «Справочного листка для объявлений», хотя я не сомневаюсь, что оно там напечатано нарочно с той целью, чтобы возбудить любопытство в нашедшем бумажник, особенно если он так молод и одарен такой пышной фантазией, как ты. Я не спорю и против того, что у тебя есть основание верить всему, что ты мне только что рассказал и что ты вычитал на листке. Я бы счел, однако, особу, написавшую то, что ты мне прочел, за сумасшедшую, если бы только она не была гречанкой. Но если ты изучил путешествия по современной Греции, то ты должен знать, что ее жители слепо верят во всякое колдовство и магию и часто мучаются нелепейшими бреднями, в чем ты много раз…

— Новый аргумент в мою пользу, — вставил барон.