Ошибка Перикла - [5]

Нынче вовсю властвовал месяц элафеболион[11], и растительность, щедро напоенная осенними и зимними дождями, отзывалась теплому солнцу мощным зеленым выбросом. Перикл внезапно остановился, постоял несколько мгновений и вдруг решительно, вызывая удивление прохожих, свернул на луговину. Кое-где трава была ему по щиколотку, а иногда — и по колено. Осторожно (а со стороны это выглядело величаво), чтобы складки белого тонкотканного гиматия не сдвинулись ни на йоту, нагнулся и сорвал несколько ворсистых стебельков белых, как гиперборейский снег, анемонов, радуясь им так, как, верно, радуется бедняк, подобрав в пыли агоры[12]оброненную кем-то золотую декадрахму. «Мало бываю на природе, — отметил про себя Перикл, — надо выбрать какой-нибудь из ближайших дней и отправиться с Аспасией в лес, где ни души». Он представил, как они будут разжевывать твердый овечий сыр, запивая его глотком хиосского вина, разбавленного водой из ручья, как поочередно будут кормить друг друга солеными оливками, и улыбнулся. От того, что он помечтал о совершенно маленькой житейской радости, его настроение заметно улучшилось. Перикл поднял глаза вверх. Высоко в небе, прямо над ним парила Зевсова птица — необыкновенно могучий, с громадным размахом крыльев орел. «Владыка Олимпа подает мне добрый знак», — уверился Перикл, и на душе у него стало вовсе покойно. Все, когда он поднимался и входил в Акрополь, отмечали, что у Олимпийца приподнятое настроение.

У Парфенона его уже ожидали и друзья, и враги. А также те, кому предстояло вынести вердикт — оправдать скульптора еще на стадии следствия или отдать под суд.

Фидий стоял со скрещенными на груди руками и был заметно бледен от скрываемого волнения — что приятного, если тебя подозревают в корыстолюбии и нечестности? Пусть ты трижды невиновен, все равно на задворках сознания таится боязнь — а как оно все обернется?

«Как бы порадовался Фукидид, мой заклятый друг, будь он сейчас здесь, — подумал Перикл, отмечая про себя, как много на сегодняшнее разбирательство явилось аристократов и их сторонников. — Для Фукидида свет клином сошелся на Спарте. Но даже то, что он сын знатного Мелесия, зять самого Кимона[13], не спасло его от изгнания. Фукидид далеко, но тень его незримо витает здесь. Он и его свора кричали на всех перекрестках: «Перикл пускает деньги на ветер, делая из Акрополя красивую игрушку! Перикл и его приспешники транжирят Делосскую казну, общегреческую, между прочим, казну, направо и налево, даже не догадываясь, что этим деньгам можно найти более достойное применение! Золото, предназначенное для войны, идет на статуи и рельефы». Да, Фукидид из Алопеки далеко, но почему-то кажется, что он никуда из Афин и не уезжал. О, узколобые! Вместо того, чтобы подкупать народ щедрыми подарками, не лучше ли позаботиться, чтобы руки каждого афинянина не оставались в вынужденном бездействии. Акрополь, какой он сейчас есть, составит вечную славу Афин. А те, кто его сейчас возводят и украшают, зарабатывают себе на пропитание, а не нищенствуют. Что хорошего, если у отца семейства за душой нет ни обола?[14]Да, вот уже несколько десятилетий Афины могущественны как никогда, и те города, которые просят у них защиты и покровительства, платят за это. В наибольшей целости и сохранности общегреческая казна именно здесь, в Афинах, а не на острове Делос. Слабый всегда в некоторой зависимости от сильного, это так. Но кто может сказать, что Афины хоть раз не защитили кого-либо из своих союзников? А деньги, отданные за защиту и покровительство, принадлежат тому, кому они заплачены. И никто не вправе афинянам указывать, как они их расходуют. Что ж, подумал Перикл, раньше враги, брызгая слюной, кричали, что мы не так тратим деньги. Теперь обвинение похлеще — близкие ко мне, Периклу, люди обогащаются за счет государства…

Все это пронеслось в голове афинского стратега, когда он, миновав пронаос,[15]вошел в целлу.[16]В храме было просторно, а свет, казалось, излучал сам белый мрамор, лучше которого не отыщется во всей Ойкумене.[17]Колоссальная, в несколько человеческих ростов хрисоэлефантинная[18]статуя Афины Парфенос,[19]изваянная Фидием, вовсе не подавляла своим величием, а сразу же располагала к себе — наверное, в душе каждого афинянина рождалось чувство, подобное тому, которое испытывает дитя при виде строгой, но любящей и заботливой матери. Это была уже не первая статуя богини, созданная Фидием. Перикл хорошо помнил его бронзовую Афину Лемнию, которую не столь еще знаменитому мастеру заказали отплывающие на Лемнос колонисты. Они верили, что умиротворенная их даром великая богиня-воительница поспешествует счастливому исходу их предприятия. Та Фидиева Афина мало походила на эту — потому, верно, что война с мидийцами[20]уже была на исходе, и скульптор, точно предвкушая всю прелесть наступающего выстраданного мира, изобразил ее простоволосой, левой рукой она не вздымает копье, а опирается на него, как на дорожный посох. Щит, как и шлем, который богиня держит в правой руке, уже ей не надобен, он вообще отсутствует. Ни надменности, ни суровости — одна лишь спокойная гордость и прекрасная женская красота, заключенная в полном обаяния лице, безупречной фигуре да мягко струящихся кудрях. Что-то от этого раннего творения скульптора сообщилось, передалось, вольно или невольно, его, несомненно, лучшему творению — статуе Зевса Олимпийского, восседающего на троне из черного эбенового дерева, украшенного драгоценными камнями. Громовержец внушает не страх, а любовь и безграничное доверие к себе — как отец, коему ведомо, на какие проказы способны его шаловливые дети, к которым он весьма снисходителен и добр. Зевс Фидия, несомненно, являет собой предел совершенства, как, собственно, и величественная статуя Афины Парфенос, чьи лицо, руки и ноги выполнены из подкрашенной слоновой кости, а одеяние и доспехи — из золота разных, на которые только способны греческие мастера, оттенков. Жаль только, что им не ведом секрет странного розового золота, в который сегодня окрасилось рассветное небо. А как изумительно красивы рельефы — мастер снабдил ими не только щит и сандалии воительницы и заступницы, но и постамент.