Ошибка Нострадамуса - [79]

Мама была человеком одаренным. В школе — круглая отличница. Московский медицинский институт окончила блестяще. Стала прекрасным врачом. Пациенты ее обожали. Но в те зловещие дни она буквально заставляла себя ходить в поликлинику. Многие врачи известной национальности опасались тогда появляться на работе, а пациенты боялись у них лечиться.

В нашем дворе в небольшом полуподвальном помещении жила прачка Нюрка с сыном Зюнькой, который был старше меня на три года. Он считался хулиганом, потому что любил драться. Родители поколоченных им детей жаловались на него матери. Нюрка порола его нещадно. Но он никогда не обижал слабых, а мне так даже покровительствовал в дворовых разборках за то, что я, читавший запоем, рассказывал ему о похождениях великого сыщика Шерлока Холмса. Зюнька читать не любил.

Был он отчаянный враль. Причем врал он не ради какой-либо мелкой выгоды, а для форсу. Однажды похвастался дворовым ребятам, что спал с женщиной. Он якобы помог ей донести до дома тяжелую кошелку, та пригласила его в квартиру, ну и всякое такое. Это в четырнадцать-то лет!

— Кончай заливать, — смеялись ребята.

Он выходил из себя, кричал исступленно:

— Не верите? Не верите, да? Гадом буду! Век свободы не видать! — Успокоившись, махал рукой: — Ну и черт с вами!

И тут же сочинял новую небылицу.

Нюрка и Зюнька были мамиными пациентами.

Нюрка с отекшими, похожими на бревна ногами, передвигалась с трудом. Лицо у нее было кирпичного цвета от чрезмерных возлияний. И зимой и летом она ходила в чулках и калошах. Казалось, что эта женщина неспособна на какие-либо положительные эмоции.

В один из тех дней, когда радиоточка верещала особенно злобно о врачах-убийцах, она вдруг пришла к нам и принесла капустный пирог.

— Вот, Римма Григорьевна, — сказала она, смущаясь, — для вас испекла.

Они сели пить чай, и я, торопившийся во двор по своим делам, услышал, как Нюрка говорит маме:

— Басурманин, он и есть басурманин.

Прошло немало времени, прежде чем я догадался, кого она имела в виду.

Ну, а Зюнька где-то через полгода, когда худшее было уже позади, принес нам тетрадный листок со словами песни, которую услышал на рынке. Он записал для нас ее куплеты.

Песня была длинная. Из нее следовало, что люди, еще недавно готовые растерзать «убийц в белых халатах», охотно поверили в их невиновность. Время всеобщего ликования и повального безумия подходило к концу.

Вот что сохранилось в моей сдавшей с годами памяти:

Дорогой товарищ Коган,

Знаменитый врач,

Ты взволнован и растроган,

Но теперь не плачь.

Зря трепал свои ты нервы,

Кандидат наук.

Из-за суки, из-за стервы,

Подлой Тимашук!

Слух прошел во всем народе:

Все это мура!

Пребывайте на свободе

Наши доктора!

Но это было потом. А тогда атмосфера в городе становилась все тревожнее, и наступил день, когда мою маму чуть было не убил в поликлинике контуженый фронтовик.

Началось с того, что к маме на прием явилась женщина с круглым, как блин, лицом, с худой золотушной девочкой лет пяти. Выяснив, что ребенок болен ангиной, мама стала выписывать рецепт.

— Нам ваш рецепт не нужон, — заявила пациентка, уколов маму враждебным взглядом, — знаем, какие лекарства вы выписываете. Я хочу, чтобы мою дочку положили в больницу. Пусть там ее лечат.

— С этим заболеванием в больницу не кладут, — с трудом сдерживаясь, сказала мама. — Если же я как врач вас не устраиваю, то обратитесь к другому врачу.

— Все вы одним миром мазаны, — пробормотала женщина и, схватив ребенка, выбежала из кабинета.

Через час в него ворвался ее муж, тщедушный человек со впалой грудью и безумными глазами.

— Я тебе карачун сделаю, жидовская зараза, — выкрикнул он и поднял над головой стул. К счастью, в кабинете в это время была медсестра, каким-то чудом успевшая его оттолкнуть. Сразу вбежали люди. Его скрутили, он бился, как в припадке падучей, хрипел: — Гады! Гады!

Мама слегла после этого случая и три дня не ходила на работу.

А через неделю этот человек пришел к нам домой. Был он в старой шинели, в галифе и в начищенных до блеска сапогах. Глаза у него были спокойными и грустными. Увидев его, мама побледнела, а он торопливо сказал:

— Повиниться пришел. Ради бога простите меня, доктор.

Мама его не выгнала.

Когда он снял шинель, на его груди сверкнули ордена и медали. Этот человек прошел всю войну. Был дважды ранен и тяжело контужен.

Сидя в гостиной на самом краешке стула, он говорил медленно, как бы с усилием:

— Понимаете, доктор, моя дура явилась домой и рассказала, что жидовка отказалась положить нашу дочь в больницу без взятки. Я же после контузии стал очень нервным. Тут еще дело врачей плешь проело. Ну, я и вспылил. Какое счастье, что беды не случилось. Бог миловал… А потом навел справки и узнал, что вы и врач хороший, и человек хороший. Никто о вас слова дурного не сказал. Узнал и про то, что ваш первый муж погиб на фронте. Ну, вот… Простите, доктор. По дурости это все… Снимите камень с души…

— Вам необходимо нервы лечить, — сказала мама.

Расстались они чуть ли не друзьями.

* * *

Гете говорил, что с высоты разума мир представляется сумасшедшим домом. А мы жили в стране, где сумасшествие считалось нормой, а нормальность воспринималась как безумие.