Ошибка Нострадамуса - [78]

В сообщении ТАСС назывались всего десять имен. Зато каких! Почти все обвиняемые являлись светилами медицинской науки, пользовались международной известностью, возглавляли кафедры, были консультантами лечебного управления Кремля. Сообщалось, что «эти изверги» получали от «Джойнта», а также от ЦРУ и других иностранных разведок «директивы об истреблении руководящих кадров СССР». Убийцы в белых халатах неправильным лечением уже отправили на тот свет товарищей Жданова и Щербакова.

И, что самое главное, подавляющее большинство арестованных принадлежали к «вредной национальности». Было ясно, что примкнувшие к ним профессора Егоров и Виноградов продались «Джойнту» за иудины деньги.

Делу врачей предшествовали убийство в Минске великого еврейского актера Михоэлса и арест членов Еврейского антифашистского комитета, впоследствии расстрелянных. Помню, мама спросила отчима:

— А как Михоэлс попал ночью во время снегопада на глухую минскую улицу, где его задавил грузовик?

— Лучше нам с тобой этого не знать, — ответил отчим.

Дело ЕАК не вызвало, как рассчитывал Сталин, всенародного возмущения против «малого злокозненного народа». Он понял, что нужна широкомасштабная и более тщательно подготовленная антиеврейская кампания.

По сигналу сверху развернулась травля «космополитов», предшествовавшая делу врачей. Предполагалось, что, когда общественная атмосфера будет в достаточной степени накалена, евреев, спасая от «народного гнева», депортируют в места отдаленные.

А потом… Что должно было произойти потом?

Известно, что Сталин не любил евреев, но в его расчетах это не играло никакой роли. Холодный прагматик, он не руководствовался эмоциями. Каганович и Мехлис, например, пользовались его полным доверием до самого конца. И конечно же, Сталин с его хитростью и звериным чутьем понимал, что депортация советских евреев до предела обострит международную обстановку и подтолкнет мир к Третьей мировой войне. И не потому, что Запад так любит евреев, а потому что не будет иного выхода.

Ибо Сталин хотел этой войны, которая должна была стать решающей битвой за лучезарное будущее человечества — без мирового капитализма и международного еврейства, проводника его влияния.

Последняя в истории война за Великую мечту — вот что должно было случиться потом.

Сталин знал, что у него есть все необходимое для победы. Закаленная в страшной войне армия. Не только атомное, но и водородное оружие. Людские резервы, ставшие неисчерпаемыми после победы коммунистов в Китае.

Но знал он также, что все эти преимущества временные и что военные и экономические ресурсы Запада неизмеримо превосходят все то, чем располагает его нищая полуразрушенная империя. Диктатор торопился, но когда до Великой мечты было уже рукой подать — умер.

Произошло это в веселый еврейский праздник Пурим…

* * *

Что я мог понимать тогда, в мои неполные двенадцать лет? В нашей семье не говорили на острые темы. И мать и отчим знали, как это опасно. Поэтому я долго верил, что мы живем в лучшей стране на земле. Иногда я с умилением думал о том, какое это счастье, что родился в СССР, а не в Америке, где изнуренный капиталистической эксплуатацией народ мучается, как в аду.

Мне пришлось самому выбираться из паутины лжи и лицемерия. Тяжкий жребий достался людям моего поколения, пережившим сразу несколько эпох: смерть тирана, превратившего в апофеоз зла целое государство, крушение мерзейшей из идеологий, возвращение к человеческому образу жизни из сатанинского царства.

На смену одному злу пришло другое, правда, в неизмеримо меньших масштабах. Жрецов кровавой идеологии сменили воры в законе. Но, как писал Бродский, «ворюга мне милей, чем кровопийца».

Лишь много лет спустя я понял, что мать с отчимом не пытались раскрыть мне глаза на сущность режима не из трусости. Они не хотели омрачать мое детство душевным разладом, надеясь, что я когда-нибудь сам разберусь в реалиях жизни, что и произошло, хоть и не сразу.

Прозрение же мое началось с дела врачей.

13 января мама вернулась из поликлиники раньше обычного. Она была очень печальной и выглядела так, словно ее кто-то обидел. Вечером я услышал обрывки ее разговора с отчимом:

— Что теперь будет? — спросила мама.

— Не знаю, — ответил отчим, — нам остается только ждать и надеяться.

— На что надеяться?

— Не знаю, — опять произнес отчим и после короткого молчания добавил неожиданно сильным голосом: — Боже мой, как это ужасно — жить в стране, из которой невозможно уехать.

Моя мама, человек спокойный и уравновешенный, отличалась врожденной живостью ума и скрытностью характера. У нее была восхитительная улыбка, впрочем, редко освещавшая ее лицо. Я хорошо помню ее тихий выразительный голос и медленные, но точные движения. Казалось, ничто не может вывести ее из состояния душевного равновесия. Но я чувствовал, что есть в ее жизни какая-то тайна, которую мне не дано разгадать. Не исключено, что она была однолюбом и что с гибелью моего отца умерла также какая-то часть ее души. Она, несомненно, любила меня, и все-таки чем-то я ее раздражал. Возможно, напоминал то, о чем она хотела бы забыть.

Моим воспитанием она не занималась и ни разу не позволила проникнуть в свой внутренний мир. Впрочем, она никому этого не позволяла. Даже отчиму, которого по-своему ценила.