Ошибка Нострадамуса - [7]

Но самое любопытное — это то, что Гоголь как бы загипнотизировал российское общество. Носитель стихийных демонических сил, он не отображал и не мог отобразить реальной жизни. Тем не менее российская общественность восприняла произведения писателя как не подлежащий сомнению медицинский диагноз. Это привело к тому, что все силы общества были направлены на то, чтобы истребить в себе гоголевское начало. И произошла удивительная вещь. В результате неверной интерпретации гоголевского творчества изменился весь ход российской истории — пошел по сатанинским рельсам.

«Мертвым взглядом посмотрел Гоголь на жизнь, и мертвые души только увидел он в ней. Вовсе не отразил он действительность в своих произведениях, но только с изумительным мастерством нарисовал ряд карикатур на нее: от этого-то запоминаются они так, как не могут запоминаться никакие живые образы», — писал В. В. Розанов. В Гоголе и в Лермонтове видел он писателей с уникальным даром, отмеченных печатью какого-то мрачного избранничества, имевших постоянную связь с потусторонним миром.

«Оба они имеют параллелизм в себе жизни здешней и какой-то не здешней. Но родной их мир именно нездешний», — утверждал Розанов. По его мнению, Гоголь чувствовал свою «не авторскую, а родственную связь» и не с Творцом всего сущего, а с тем, иным, которого он изобразил как колдуна в «Страшной мести».

Чувствовал он темноту в себе, и страшно было ему…

Да полно, так уж ли это точно, что Гоголь загипнотизировал российское общество? А может, некто иной?

* * *

К Гоголю у меня особое отношение. Я с ним познакомился, когда мне было около семи лет. Моя старшая сестра, обычно третировавшая такую мелюзгу, как я, как-то вызвалась почитать мне перед сном. Она давно умерла, но я и сейчас помню ее темные, жуликоватые глаза и чарующий низкий голос. Одетая в черное платье, сама похожая на призрак, она долго и с выражением читала мне «Вия». Я многого не понял, но то, что все же дошло до моего детского сознания, затопило душу невыразимым ужасом. Ну как тут опять не процитировать Розанова: «… от этого Вия в нем, „огромного, во всю стену обросшего землей, с железными веками на очах“ — шла его таинственная иррациональная сила, его видение настоящего и в значительной степени будущего».

Я потом долго боялся темноты, но Гоголь, как ни странно, заворожил меня и с тех пор притягивал головокружительной своей бездонностью. Его я прочел раньше, чем Пушкина и Лермонтова. Когда же я впервые попал в Москву, уже в перестроечные годы, то поспешил на Никитский бульвар, где в ухоженном скверике за решеткой и деревьями укрылся от назойливого любопытства памятник Гоголю работы скульптора Н. А. Андреева — лучший памятник Москвы.

Открытый в 1909 году к столетию писателя, он почти полвека простоял в начале Пречистинского (ныне Гоголевского) бульвара, пессимистически взирая с высоты своего постамента на советских людей, пока к нему не воспылал лютой ненавистью сам Сталин:

— Почему такой мрачный? Почему так сидит? Убрать!

И Гоголя отправили в ссылку в Донской монастырь, откуда он был возвращен в эпоху хрущевского реабилитанса. Но не на прежнее место, где стоял уже новый Гоголь, волевой и лучезарный, сработанный скульптором Н. В. Томским по заданию советского правительства. Андреевского Гоголя перевезли в скромный скверик на Никитском бульваре.

Впрочем, место оказалось выбранным на редкость удачно. Скверик ведь находится рядом с домом номер 7, где Гоголь в припадке безумия, а может, озарения предал огню второй том «Мертвых душ» и вскоре после этого умер.

Была весна, но погода стояла сырая, холодная. Липы еще не распустились. Я долго пробыл тогда у андреевского шедевра, где Гоголь предстает смертельно больным, отчужденным, надломленным, отрекшимся от всего им содеянного. И казалось мне, что одинокая щемящая нота этого памятника созвучна печальной мелодии города.

Странный все же писатель был Николай Васильевич, и дивные вещи происходили с ним. Еще в 1835 году в «Записках сумасшедшего» с поразительной точностью описал он собственную кончину: «Нет, я больше не имею сил терпеть. Боже! Что они делают со мною! Они льют мне на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят, не слушают меня. Что я сделал им? За что они мучают меня? Что хотят они от меня, бедного? Что я могу дать им? Я ничего не имею. Я не в силах, я не могу вынести всех мук их, голова горит моя, и все кружится предо мною. Спасите меня! возьмите меня! дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней! Садись мой ямщик, звени мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света!»

Так все и было. Ему приставляли пиявки к носу, лили холодную воду на голову, растирали грудь и живот какой-то едкой жидкостью. Напрасно молил он, захлебываясь словами: что вы делаете со мной? Оставьте меня!

У него была больна душа, а врачи лечили, вернее, не лечили, а мучили, его тело, оскорбляя душу этим насилием и оскверняя таинство ухода из жизни.

Трудно отделаться от впечатления, что страшная кончина его не была случайностью. Отрекшись от Темного ангела, незримо стоявшего за его спиной, когда он творил, Гоголь утратил возможность писать и поэтому не захотел жить.