Ошибка Нострадамуса - [39]

Фрондирующая московская либеральная публика хотела видеть его, тяжелобольного человека, героическим борцом против режима. Эту публику Шаламов глубоко презирал. Она, неспособная на какой-либо мужественный поступок, осудила его за якобы недостаточное мужество. Он записал в дневнике: «Они затолкают меня в яму, а сами будут писать петиции в ООН».

К осуждающему Шаламова хору присоединился и Солженицын, который дал по нему залп в своей книге «Бодался теленок с дубом». «Варлам Шаламов умер», припечатал он, хотя Шаламов был еще жив и ходил по московским улицам.

Вот как откликнулся сам Шаламов на попытку Солженицына преждевременно его похоронить: «Г-н Солженицын, я охотно принимаю Вашу похоронную шутку насчет моей смерти. С важным чувством и с гордостью считаю себя первой жертвой холодной войны, павшей от Вашей руки… Я знаю точно, что Пастернак был жертвой холодной войны. Вы ее орудием».

Впрочем, это письмо Шаламов так и не отправил, решив, по-видимому, что слишком много чести. Суть проблемы взаимоотношений двух писателей-лагерников заключается в том, что Шаламов и Солженицын не совместимы ни по каким параметрам. У них разный жизненный и лагерный опыт и разное представление о художественности в литературе и искусстве. Принадлежат они к разным поколениям.

Родившийся в 1918 году Солженицын о революции знал только из книг. У Шаламова революция и Гражданская война совпали с детством и отрочеством. Он их порами впитал. В отличие от Солженицына, Шаламов считал себя только художником и не терпел политики. Его даже нельзя назвать антисоветчиком. Он полагал, что советская система может эволюционировать наподобие китайской, и предупреждал, что ее бездумное разрушение приведет к трагическим последствиям. Как мы теперь знаем, именно это и произошло.

Солженицын с фанатичным упорством стремился представить всю историю советского периода как «черную дыру». Его неистовый фанатизм способствовал уничтожению тех «духовных скрепов», которые могли направить общество на гораздо менее разрушительный путь. Его успех на Западе основан именно на этом.

Солженицын великий стратег и тактик.

Шаламов — великий писатель, Пимен того страшного мира, в котором он волею судьбы оказался.

Существует еще один немаловажный аспект, определивший их отношения. Шаламов считал, что после Колымы толстовские морализаторские тенденции в литературе должны исчезнуть. Толстого он винил в том, что тот заставил русскую литературу свернуть с пути Пушкина и Гоголя и двигаться в губительном для нее направлении. В своих письмах Шаламов писал: «Искусство лишено права на проповедь». «Несчастье русской литературы в том, что она лезет не в свои дела, ломает чужие судьбы, высказывается по вопросам, в которых она ничего не понимает».

И о Солженицыне: «Он (Солженицын) весь в литературных мотивах классики второй половины XIX века. Все, кто следует толстовским заветам, — обманщики». Шаламов полагал, что «возвратиться может любой ад, увы!», потому что российское общество не сделало выводов из кровавой истории страны в XX веке, не поняло преподанный ему «урок обнажения звериного начала при самых гуманистических концепциях».

Разрыву отношений между двумя писателями предшествовал отказ Шаламова стать соавтором «Архипелага». Он хотел сказать свое слово в русской прозе, а не выступать в тени человека, которого с течением времени стал считать дельцом, графоманом и расчетливым политиканом.

Таланта Солженицына никто не отрицает. Ну и что? Умница Раневская говорила, что «талант, как прыщ, может вскочить на любой заднице».

Шаламов писал правду, какой ее видел и чувствовал.

Солженицын, следуя своей политической стратегии, часто довольствовался полуправдой, ловко акцентируя одни факты и замалчивая другие.

Его ГУЛАГ — это общая часть советской системы.

ГУЛАГ Шаламова — подземный ад. Некрополь. Жизнь после жизни.

Конечно, Шаламов не знал тогда, что Солженицын в лагере не бедствовал. Чтобы избежать отправки на Колыму, он стал стукачом по кличке Ветров. Каким-то чудом сохранилось его донесение «куму» о готовящемся побеге заключенных. Сколько таких доносов было — мы не знаем. Оберегающая его рука их уничтожила. На случай если органы пойдут на разглашение его подлости, Солженицын сам написал об этом во втором томе «Архипелага».

Но это еще не все. После своего ареста Солженицын без всяких пыток, после того как следователь постучал кулаком по столу, дал обширные показания против своих самых близких друзей Кирилла Симоняна и Николая Виткевича. Выйдя на волю, он написал Кириллу: «Утопая, я обрызгал тебя, стоящего на берегу». Этой красивой фразой он как бы оправдывал свое предательство.

В 1952 году Симоняна вызвал следователь и дал прочитать толстую тетрадь — целых 52 страницы, — исписанные мелким, хорошо знакомым Кириллу почерком его лучшего друга Сани Солженицына.

«Силы небесные, — воскликнул Симонян, — на каждой странице описывается, как я настроен против советской власти и как его самого склонял к этому».

Николай Виткевич тоже читал солженицынские показания против себя и был потрясен до глубины души. «Я не верил своим глазам», — говорил он впоследствии.