Ошибка Нострадамуса - [34]

Ахматова оказалась в эвакуации в Ташкенте после того, как в ноябре 1941 года ее вывезли из блокадного Ленинграда по личному указанию Сталина. В последние предвоенные годы она была в опале, ее не печатали. Но поэту Сосо когда-то нравились ее стихи, и Сталин помнил об этом. Иногда он спрашивал Фадеева: «А что поделывает наша монахиня?» Есть множество свидетельств, подтверждающих, что вождь время от времени интересовался ее судьбой.

Приехав в Ташкент, Ахматова заболела тифом. Она лежала на больничной койке, одинокая и несчастная. Было тяжело на душе, тоскливо и душно. Над каждой койкой висели покрытые пылью электрические лампочки, но они не горели. Читать было невозможно. И вот однажды в палату вошел больничный завхоз, остановился в дверях и громко спросил: «Кто здесь Ахмедова?» После чего подошел к ее кровати и молча включил лампочку.

Оказалось, что Сталин вдруг вспомнил о ней и спросил Фадеева, как поживает «наша монахиня», а тот позвонил в Ташкент, в результате чего и была включена лампочка над ее кроватью.

Вначале Ташкент Ахматовой не понравился. Город показался ей бесцветным, тоскливым и ординарным. Трудно было привыкать к особому азиатскому ритму жизни. И все же здесь повсюду чувствовалась какая-то странная таинственность, особенно ночью, когда крупные гроздья звезд тянутся к земле своими иглистыми лучами. Постепенно отношение Ахматовой к Ташкенту стало меняться. Она полюбила бывать на красочном ташкентском базаре, где черты Востока проступали с особой четкостью.

Вспоминает Светлана Сомова, переводчица, старожил Ташкента, часто общавшаяся с Ахматовой: «Базар жил своей жизнью — чмокали верблюды, какой-то старик в чалме разрезал красный гранат, и с его желтых пальцев капал красный гранатовый сок. К Ахматовой прислонился рваный мальчонка с бритвой, хотел разрезать карман. Я схватила его за руку, прошептала: „Что ты? Это же ленинградка, голодная“. Он хмыкнул. А потом снова попался навстречу нам. „Привязался, — подумала я, — надо бы сдать его в милицию“. А он протянул Ахматовой румяный пирожок в грязной тряпке: „Ешь“. И исчез. „Неужели съесть?“ — спросила она. „Конечно, ведь он его для вас украл…“ Кажется, никогда не забуду этот пирожок, бесценный дар базарного воришки».

«Именно в Ташкенте я впервые узнала, что такое палящий жар, древесная тень и звук воды. А еще я узнала, что такое человеческая доброта», написала она в мае 1944 года, когда смогла наконец вернуться в Ленинград.

* * *

В Ташкенте возобновились отношения между Алексеем Толстым и Анной Ахматовой, начавшиеся свыше тридцати лет назад. Когда-то оба считались самыми перспективными молодыми авторами «Аполлона». И вот теперь их, проживших такие разные жизни, вновь свела судьба.

Спустя несколько лет Ахматова рассказывала Исайе Берлину: «Он был удивительно талантливый и интересный писатель, очаровательный негодяй, человек бурного темперамента… Он был способен на все, на все, он был чудовищным антисемитом, он был отчаянным авантюристом, ненадежным другом. Он любил лишь молодость, власть и жизненную силу. Он не окончил своего „Петра Первого“, потому что говорил, что он мог писать только о молодом Петре. „Что мне делать с ними со всеми старыми?“ Он был похож на Долохова и называл меня Аннушкой, — меня это коробило, но он мне нравился, хотя он и был причиной гибели лучшего поэта нашей эпохи, которого я любила и который любил меня».

«Лучший поэт нашей эпохи» — это, разумеется, Мандельштам. Но Ахматова не права, обвиняя Алексея Толстого в его гибели. Мандельштам погиб из-за своего антисталинского стихотворения. Да и не был Толстой таким уж антисемитом. Его ближайшим другом много лет был самый знаменитый еврей Советского Союза Соломон Михоэлс. Однажды Толстой пришел к нему с изящным серебряным подсвечником и сказал: «Соломон, вот купил подсвечник, утверждали, что редкий, персидский. Отмыли надписи — оказалось твой, субботний. Вот я и принес. Пусть у тебя стоит».

Странный поступок для антисемита.

Ахматову Толстой по-своему любил, потому что она была связана с его безвозвратно ушедшей молодостью. С годами он все чаще с грустной нежностью вспоминал и поэтов Серебряного века, над которыми всласть поглумился в «Хождении по мукам», и свои ранние стихи, и «Аполлон», и «Бродячую собаку». Ахматова душевно была ему гораздо ближе, чем Фадеев, Симонов, Шолохов и иже с ними.

В Ташкент Алексей Толстой прибыл в декабре 1941 года по поручению Фадеева. В Москве на самых верхах было решено издать сборник военных стихов польских поэтов. Это была политическая акция. Сталин вел с эмиграционным польским правительством Владислава Сикорского хитроумную игру. Под Ташкентом находился штаб генерала Андерса, в котором отдел пропаганды и просвещения возглавил Юзеф Чапский. Это официально, а неофициально генерал Андерс поручил ему разыскать хоть какие-нибудь следы пятнадцати тысяч польских офицеров, без вести пропавших на «бесчеловечной земле». Тогда еще никто не знал, что все они расстреляны в Катыне войсками НКВД.

В Ташкенте Толстой сразу стал местной достопримечательностью. Его колоритная внешность бросалась в глаза: барственный вид, элегантный, сшитый в Париже костюм, трубка в зубах, на голове берет, роговые очки с большими стеклами, инкрустированная трость. В Ташкенте ничего подобного не видывали.