Ошибка Нострадамуса - [32]

— Как-то неловко, — смутился Горький. — Нескромно, что-ли. Я ведь еще жив.

— Но если уж очень неловко, то эту несуразицу мы исправим, — пошутил Сталин. Горький поежился. Сталин рассмеялся и сказал назидательно: — Горький в Советском Союзе только один.

Сталину не терпелось, чтобы Горький возвеличил его имя. Он продолжал осыпать его царскими подарками, но тщетно. Горький, успевший понять, что представляет собой этот грузин, понимал, что написать апологию он не в силах, а ничего иного от него не ждали. Отношения между Горьким и Сталиным стали натянутыми.

В конце лета 1934 года Горький запросил заграничный паспорт, намереваясь провести будущую зиму, как и предыдущие, в Италии. И получил отказ. Врачи, выполняя сталинские инструкции, решили, что для здоровья Горького будет полезней, если он проведет грядущую зиму не в Италии, а в Крыму. Горький понял, что ему уже не вырваться из сталинской золотой клетки.

Летом 1935 года он, ссылаясь на состояние своего здоровья, вновь попросил отпустить его в Италию. Сталин вновь отказал, аргументируя это тем, что климат в Крыму не хуже, чем в Италии.

Через год Горький умер.

Немедленно по распоряжению Сталина были созданы специальные комиссии, которым приказали в течение кратчайшего срока разобрать весь горьковский архив. В московский особняк на Поварской улице направили комиссию из нескольких литераторов под председательством редактора основанного Горьким журнала «Наши достижения» Василия Тихоновича Бобышева. Рукописей было много. Работали всю ночь. О том, что произошло дальше, рассказывает Глеб Глинка, молодой поэт и прозаик, входивший в свое время в литобъединение «Перевал»:

…уже под утро, когда все сотрудники едва держались на ногах, с нижней полки, заваленной книгами и старыми газетами, была извлечена еще одна папка с какими-то старыми черновиками, и среди них оказалась толстая тетрадь в клеенчатой обложке.

Один из сотрудников, уверенный в том, что это случайная рукопись начинающего автора, присланная Горькому на рецензию, небрежно раскрыл тетрадь. Вдруг лицо его застыло, он побелел, на лбу выступил пот. Затем он быстрым движением положил тетрадь на стол. Хотел что-то сказать, но лишь пошевелил губами и махнул рукой.

К тетради сразу потянулись несколько рук. Кто-то раскрыл ее в начале, в середине и в конце. Через его плечи смотрели остальные. Все молчали. Почувствовалось, как комната заливается туманом страха.

Кое в ком наряду со страхом зашевелилось чисто профессиональное любопытство. Но вот молчание прервал полный отчаяния вопрос:

— Что ж это, товарищи?

И уже один из присутствующих пытался незаметно проскользнуть в уборную, чтобы потом иметь право утверждать, что он уходил и ничего не видел. Но в этот момент раздалась жесткая холодная команда: без паники. Ни один из сотрудников не сойдет с места! И, тяжело опустив ладонь на закрытую тетрадь, Бобышев прибавил: немедленно вызываю уполномоченного НКВД! Понятно, товарищи?

Голос Бобышева, когда он сообщал по телефону, что произошло, звучал так же сухо и отрывисто. А через двадцать минут тягостного ожидания в комнату вошли люди с красными околышами на фуражках.

Архив был опечатан. Уполномоченный НКВД бережно опустил в свой портфель злополучную тетрадь. Всех сотрудников вместе с Бобышевым погрузили в черный автомобиль, который уже стоял у ворот.

На Лубянке в кабинет следователя вызывали по одному. Каждого предупредили, что, если он хоть одним словом проговорится хотя бы собственной жене, будет расстрелян вместе со всем своим семейством.

Тетрадь, обнаруженная в особняке на Поварской улице, была дневником Максима Горького. В памяти остались лишь отдельные отзвуки тех мыслей и чувств, которые удалось ухватить при весьма беглом просмотре.

…на первых страницах говорилось о том, что какой-то досужий механик подсчитал, что ежели обыкновенную мерзкую блоху увеличить в несколько тысяч раз, то получится самый страшный зверь на земле, с которым уже никто не в силах был бы совладать. При современной великой технике такую блоху можно видеть в кинематографе. Но чудовищные гримасы истории создают иногда и в реальном мире подобные увеличения. Сталин и является такой блохой, которую большевистская пропаганда и гипноз страха увеличили до невероятных размеров.

Затем мои глаза наткнулись на описание пикника где-то в горах. Лесистая местность оцеплена на много километров специальными войсками НКВД. Солнечный день. Чудесная природа. Сталин отдыхает здесь со своими клевретами. Костер среди поляны и рядом бочка с кахетинским вином.

— Ну, теперь будем делать шашлык, — говорит Сталин.

Ему передают связанного барашка с круглыми испуганными глазами. И «вождь народов», слегка потрепав пушистое руно, собственноручно перерезает горло маленького животного. Затем вытирает свой остро отточенный нож и со все возрастающим аппетитом наблюдает за приготовлением шашлыка.

Вот и все, что успел прочитать Глеб Глинка в дневнике Горького, заглядывая кому-то через плечо.

Дневник Ягода, разумеется, вручил Сталину.

— Кто еще читал это? — спросил Сталин.

— Только я по долгу службы, — ответил Ягода. Он уже понял, что должен был уничтожить дневник, а не отдавать его Сталину. Но было поздно.