Ошибка Нострадамуса - [16]

В ту единственную в моей жизни войну я ничего особенного не совершил. Просто был со своими товарищами там, куда нас посылали, и делал то, что нужно было делать в тех обстоятельствах. Так поступали все.

Мы верили в мудрость наших вождей гораздо больше, чем в собственное мужество, и знали, что Израиль этой войны не проиграет. Мысль о поражении не могла прийти в наши головы. Сокрушительное наступление арабов в начальной стадии войны казалось нам частью гениального плана, разработанного нашим хитроумным одноглазым Одиссеем. Мы были убеждены, что эти арабские недотепы сами полезли в расставленную им ловушку.

Мы верили в это, и, возможно, такая повсеместно распространенная наивность и спасла Израиль. Нам казалось, что наши вожди делают все наилучшим образом, и наша задача заключается лишь в том, чтобы их не подвести. И мы их не подвели.

«Человеческое существование искаженно отражается в зеркале мироздания, — говорится в одном из рассказов Гойера, — но, может быть, это искажение и есть его подлинный смысл».

Прошло много лет, прежде чем я понял, что мир абсурден и человек должен придать хоть какой-то смысл своей маленькой жизни, если он не хочет, чтобы абсурд захлестнул ее.

Вторым читателем книги с неразрезанными страницами стал Авиатар Нур — мой армейский товарищ. Инженер-строитель, он жил и работал в Хайфе, но приписан был почему-то к иерусалимской бригаде, и, встречаясь на сборах, мы уже не расставались до самого конца службы. Родители Авиатара были выходцами из Харбина. Поэтому он свободно владел русским языком, что и послужило толчком к нашему сближению. В армии, кроме него, мне не с кем было общаться по-русски.

Ни до, ни после не встречал я человека столь щедро и разносторонне одаренного. Широкоплечий, с серыми глазами, редкостным обаянием и прекрасной улыбкой, он обладал простой рассудительной силой, с легкостью и сразу покорявшей людей. От природы наделенный сообразительностью и цепкой памятью, он, за что бы ни брался, все делал хорошо. Пописывал философские статейки, неплохо рисовал, отличался отменным вкусом, играл на рояле и даже был чемпионом Израиля по боксу.

Мне Авиатар нравился чрезвычайно. Казалось, что пока он рядом, ничего плохого не может со мной случиться.

Когда под плотным артиллерийским огнем лежал я, вжимаясь в песок, не чувствуя хода обезумевшего времени, забыв кто я и где нахожусь, он вдруг положил на мое плечо свою руку. И стало легко и спокойно. И, стряхнув со своих глаз песок, я вновь увидел свет жизни.

Не знаю, чем закончилось бы мое столкновение с Ледерманом, если бы не Авиатар.

Хаим Ледерман находился вблизи от меня всю войну, и это стало одним из самых больших неудобств военного времени. У него были цвета спелого крыжовника глаза, рыжие волосы и визгливый голос. Если собрать все отрицательные качества, приписываемые антисемитами евреям, и воплотить результат в одном человеке, то получился бы Ледерман. Впрочем, он был обо мне столь же «лестного» мнения. Я слышал, как он сказал одному из наших общих товарищей: «Разве можем мы, евреи, положиться в бою на этого русского сукиного сына». В гражданской жизни Ледерман был страховым агентом.

И вот, спустя столько лет, пытаясь рассказать о том, что произошло, я чувствую такое же странное головокружение и дурноту, как и тогда. Короче, Ледерман… мне даже писать об этом как-то неловко… помочился на труп египетского солдата, выброшенный на берег из мутной воды канала. Я это увидел, и мне стало трудно дышать. Говорят, что я дико закричал, когда бросился на него. Я этого не помню. От моего толчка он отлетел в сторону, оскалившись, повернулся ко мне и вскинул автомат.

— Жалеешь Амалека?! — крикнул он. — Они пожалели бы нас, если бы победили?!

Дуло смотрело мне прямо в лицо, и я стоял не двигаясь. Но тут возник Авиатар, отодвинул меня в сторону и, шагнув к Ледерману, что-то ему тихо сказал. Полыхавший злобой человек вдруг сник и, взяв автомат на плечо, ушел, не оглядываясь.

— Что ты ему сказал? — спросил я Авиатара.

— Что если он сию минуту не заткнется и не исчезнет, то я выбью ему все зубы…

«Семилепестковый лотос» Авиатар прочитал спустя три недели после этого эпизода, когда наш полк был отведен в Синай на охрану военного аэродрома, и у нас появилась уйма свободного времени.

— Книга умная, интересная, — подытожил свое впечатление Авиатар. — В ней мысли совпадают с вибрацией души. И все же твой Гойер скорее проповедник, чем писатель. Поэтому в литературном мире его не знают. И слишком уж у него все математически просто.

— Но ведь все религиозные истины, сказанные человечеству, были простыми, — возразил я.

— Не существует религиозных истин. Есть только религиозное утешение, — усмехнулся Авиатар. — Этот Гойер не буддист и не мусульманин. И уж конечно не иудей. На все религии он смотрит хищным оценивающим взглядом, но как бы со стороны. Так из ложи взирают на сцену, где идет спектакль. Только мне почему-то кажется, что ложа, в которой сидел твой Гойер, была не театральной, а масонской. Если ты им так интересуешься, то займись историей масонства.

Я тогда не придал значения его словам. Лишь потом выяснилось, насколько он был прав.