Ошибка Нострадамуса - [124]

Полно, Миша, ты не сетуй,

Без хвоста твоя ведь жопа,

Так тебе и дела нету,

То, что было до потопа…

…Что имел в виду Создатель,

Что считал он боле кстати,

Знать не может председатель

Комитета по печати.

Уязвленный Лонгинов ответил бывшему другу тоже в стихах:

Оскорблен я был тобою

Безо всяких вин.

Был вовек не тронут мою

Господин Дарвин.

Свои «срамные стихи и поэмы» Лонгинов еще в пятидесятые годы собрал в сборник, который озаглавил «Стихи не для дам» с таким вот эпиграфом:

Стихи пишу я не для дам,

А только о пи**е и х*е,

Я их в цензуру не отдам,

А напечатаю в Карсруэ.

И сборник действительно был издан в Карлсруэ небольшим тиражом. Привожу образец порнографической музы Лонгинова:

ПОСЛАНИЕ ТУРГЕНЕВУ

Скажи, ебал ли ты ежа,

Его в колени положа,

Как действуют сыны России?

Любил ли водку всей душой,

И в час похмелья, в час лихой

Алкал ли водки, как Миссии?

Хвала тому, кто без зазору,

В грязи, в говне, на груде вшей,

Паршивейшую из блядей

Готов уеть во всяку пору.

И тот велик, кто по утрам,

Облопавшись икрой и луком,

Смущает чинных светских дам

Рыганья величавым звуком.

Блажен, кто свечку не кадит,

Жеманных дам не посещает,

Купаяся в воде, пердит

И глазом весело глядит,

Как от него пузырь всплывает,

И атмосферу заражает,

Но наслажденью не вредит…

Кто знает, может, приняв, как вериги, ипостась свирепого цензора, Лонгинов надеялся искупить грехи своей молодости. Когда он умер, никто о нем не пожалел. Бывший друг его писатель и публицист Дружинин откликнулся на кончину Лонгинова такой вот эпитафией:

Снискав барковский ореол,

Поборник лжи и мрака,

В литературе раком шел

И умер сам от рака…

О Хлебникове

Я не считаю Хлебникова гениальным поэтом. У него есть замечательные строки и метафоры, но нет цельности. Он не в состоянии выдержать до конца единую тональность стиха. Стих Хлебникова — это болезненный поток сознания высочайшего эмоционального накала, с неизменными взрывами, уничтожающими гармонию. Исключение — гениальный «Зверинец», где клетка стала формой, не позволяющей стиху распасться на составные элементы.

О Зощенко

В отличие от Гоголя, Зощенко никогда не стремился стать ни проповедником, ни учителем жизни, хотя он тоже несколько раз безуспешно пытался насиловать свой талант. Он начал бояться своего сатирического дара в годы великого террора (1936–1939), — когда неадекватное изображение советской лучезарной жизни стало считаться преступлением. Именно тогда Зощенко обратился к «серьезной» тематике, написав повести о Керенском, о Тарасе Шевченко, о работнице Касьяновой и несколько других. Нельзя сказать, что они написаны так уж плохо, но это не Зощенко. В этих вещах отсутствует дивная музыка неповторимого юмора, присущая его вещам двадцатых годов.

Герои лучших вещей Зощенко — это даже не антигерои. Это жлобье, суетящееся в своем тараканьем пространстве. В оруэлловском мире при всей его безысходности существует какое-то мрачное величие. Там возможна даже любовь, бросающая вызов свирепой деспотии.

Мир Зощенко населен тараканами и божьими коровками, которые в своем убогом микроскопическом существовании не воспринимают вообще никаких идей. Для них не существует ни социализма, ни капитализма. Им все равно — тирания или демократия. Им все божья роса.

Слава Зощенко в двадцатые годы был подобна взлету ракеты. Его книги расходились невиданными тиражами. Изобразительная языковая конструкция сделала его самым популярным русским писателем. Он печатал свои вещи маленькими книжечками, которые ходили по рукам как деньги, зачитывались до дыр. В одном только 1927 году он напечатал тридцать две книжечки, среди которых были такие шедевры, как «Странная ночь» и «Апполон и Тамара».

По всей стране бродили десятки самозванцев, выдающих себя за Михаила Михайловича. Куда там детям лейтенанта Шмидта. Зощенко получал счета за самозванцев из гостиниц, ювелирных и комиссионных магазинов. К нему приходили десятки писем от разгневанных женщин, которых он якобы обманул.

У него был ошеломляющий успех. Его лексикон усваивался народом, как много лет спустя лексикон Высоцкого. Но в хоре славословий все чаще проскальзывали нотки раздражения и непонимания. Все чаще ставился абсурдный знак равенства между Зощенко и его героями. Советская власть постепенно стала относиться к нему с подозрительностью, перешедшей в отрицание.

Советские идеологи долгое время не понимали, какую опасность для режима представляет творчество Зощенко. Сам Сталин, посмеиваясь, читал своей дочурке его рассказы, правда, отмечая при этом места, которые, по его мнению, могли представлять интерес для ГПУ. Но особых последствий это не имело. Пока однажды Сталин не понял, что сатирическое снижение представляет для его власти гораздо большую угрозу, чем любые пропитанные ненавистью инвективы. Ведь даже сам язык в произведениях Зощенко несовместим с коммунистической патетикой.

О Платонове

Сверхплотная концентрация юродствующей мудрости и сплав казенной фразеологии с простонародным диалектом придают языку Платонова не только самобытность, но и особого рода очарование. С видом наивных простаков, начитавшихся советских агиток, роняют его герои косноязычные реплики, каким-то чудом приобретающие лапидарность и глубину.